Сорвав маску лиса с мистера Лиса, она увидела, что под нею – такой же рыжий мех. Только он теперь покрывает всё лицо ее партнера. Высокий, статный, сильный, он поводил острыми ушками с черными кисточками и игриво смотрел на нее, приоткрыв пасть в звериной усмешке. Она видела остренькие зубки в его рту и… о боже, как же она его хотела! Сильнее, чем дальше танцевать! Сильнее, чем когда он был в маске! Она схватила его за мех на голове и притянула к себе, впившись губами в его пасть. Он ответил её тем же. По их лицам тонкой струйкой потекла кровь.
А вокруг этой пары… мужчины, носившие маски котов, становились котами. Теми же высокими, красиво одетыми людьми, но с головами котов. Маски львов обратились львами, собак – псами.
Повсюду в зале выли волки, шипели барсуки…
- Да, вот это хорошо! – услышал мистер Кода. Глаза его будто застилал туман. Будто молочная пелена затмила его разум, не оставив в нем ничего, кроме музыки. Той музыки, которой он жил всю свою жизнь. Он резко дергал смычком, чувствуя, что так надо и надо именно так. Что это – хорошо! – Да, вот так, дааа… - сладострастно простонал кто-то из его коллег. И мистер Кода подхватил это слово: - Даа…
А люди… больше не танцевали. Кто-то еще сохранял видимость движения по залу, но только те, кто еще не успел снять маски. Те же, кто их снял, буквально пожирали друг друга в страшных поцелуях. Кто-то уже разделся и совокуплялся прямо на полу. А кто-то попросту поднял платье, даже не став утруждаться раздеванием.
По двое, по трое, все на одного, все на одну… на полу, на стенах, на столиках, на стульях…
Только зеркало было неприкосновенным.
Даже музыканты – и тех повалили, вплели в клубки, против воли вырвав инструменты. Мистер Кода, придавленный двумя людьми, полз, сжимая в руках смычок. Он видел впереди свою виолончель. Ему нужно было лишь добраться до нее, лишь провести смычком по струнам… еще метр… еще…
Кто-то с размаху упал на него и задергался. Позвоночник Коды не выдержал и сломался.
- Чёрт, а у этих ребят хороший ритм! – пробормотал мистер Кода. Ноги его онемели и больше не двигались. Ну и что! Зато рукой он дотянулся до вио…
Чья-то нога с каблуком резко опустилась на шею музыканта и он затих навсегда, так и не осознав, что его последней нотой, сыгранной при жизни, был какой-то хилый диссонанс, случайно исполненный при падении на пол.
Страсть рвалась из людей. Она разрывала их на части и те, кто еще десять минут назад зажигательно танцевал по залу, теперь ощущал, что им надо выплеснуть накопившееся внутри. Они выли и рвали свою одежду, всё агрессивнее нападая на партнеров. Но одежда закончилась и люди принялись рвать друг друга, себя. Потекла кровь.
Зал заполнился воем. Рты, ногти, пальцы и руки обагрились кровью. Кровь капала на паркет, собиралась в лужи и текла, текла к зеркалу у стены.
А достигнув его, бесследно исчезала. Зеркало едва заметно, будто в возбуждении, вибрировало.
А потом всё затихло. Последний из танцующих прекратил подавать признаки жизни. Смолкла музыка, не слышны были больше стоны и крики, не было и звериного рычания или змеиного шипения, не было и сладострастных стонов. Осталась лишь тишина, едва прерываемая кровью. Капавшей на паркет кровью.
Капельки, постепенно всё более редкие, медленно стекались в небольшие лужицы. Лужицы превращались в ручьи. Они неторопливо текли к стене, к зеркалу, поджидающему их. Достигали зеркала и втягивались в него, будто дело происходило в замедленной съемке.
Через полчаса на пол упала последняя капля крови. Еще через полтора часа, зеркало перестало мелко дрожать, будто в лихорадочном возбуждении.
Крови в зале больше не было. Были только изуродованные трупы в лохмотьях. Все они: мужчины с властными, красивыми, волевыми лицами, девушки, своей красотою разбивавшие сердца, музыканты, до последнего тянувшиеся к своим инструментам, чтобы извлечь из них хоть еще одну ноту – все они были мертвы.
Загрызены, изодраны, затоптаны, задушены, задавлены – все. Тут и там на полу валялись чьи-то выбитые зубы, где-то даже лежали вырванные глаза и отрезанные груди. Из мешанины тел в центре торчали в разные стороны острые концы костей. В углу едва заметно подсыхала кучка мозгов.
Но нигде – ни капли крови. Будто все тщательно вымыли и отполировали.
И на всё это, едва заметно вздыхая, смотрело зеркало, пару дней назад пропустившее через себя на другую сторону мальчика и его игрушку. Зеркало, убившее их отражения. А потом и убившее всех, кто отдался порыву страсти в этом зале. Отныне и вовек это зеркало было проклято и очистить его мог только огонь.
Часть вторая. Фрагмент 7
Глава следующая.
Во тьме на той стороне.
В тенях кто-то был.
Собственно, Лондон скорее удивился бы, если бы в тенях не было никого. Он не видел обитателей зазеркалья – пока что! – но понимал, что встреча неизбежна.
Больше всего его изумило само устройство зеркальной изнанки: много тьмы и паутины. Тьму можно было объяснить: свет проникал сюда только через отражающие поверхности на его родной стороне. Через все отражения: в зеркалах, стёклах, ручках дверей, стаканах… но те места, где отражать было попросту нечему – они пребывали в перманентной тьме. Вполне возможно, что, когда на той стороне шел дождь, здесь становилось светлее. Удивительное, должно быть, зрелище! Вокруг кромешная тьма, а в ней пролетают светящиеся капли дождя, собираясь в светящиеся лужи на полу. Причем свет из этих луж шел снизу вверх…
С темнотой Лондону было всё понятно, но как объяснить паутину - он не знал. С его стороны никакой паутины видно не было. Возможно, это была не совсем паутина? Возможно, это было… время? Скопившееся в сгустки, выглядящие, как нити, развешенные тут и там? И чем старше было зеркало, тем больше паутины?
Да нет.
Просто отражения – они такие же древние, как и сам мир. Ну, может, чуть моложе. Просто с другой стороны, откуда пришел Лондон, время… исчезает. Утекает сквозь пальцы. Не накапливается.
А здесь ему некуда уходить, некому чистить и убирать прожитое время. Вот оно и оседает паутиной на всём.
Ну, или во тьме жили огромные пауки, которые и ткали эту паутину, разбрасывая ее везде, как силки.
Эта версия Лондона не сильно беспокоила – если тут есть какие-то агрессивные пауки, то он с удовольствием прикончит их своими ножницами. Если они все же рискнут на него напасть, в чем он сомневался. Возможно, дело было в том, что он выглядел не съедобным. Возможно, в том, что он стал замечать реакцию нечисти на его оружие. Нечисть боялась, боялась его ножниц. Мальчик не знал, почему, но видел, что ножницы его матери, этот обыкновенный портняжный инструмент, вселяет чуть ли не благоговейный ужас в его врагов. Возможно, дело было в том, что металл впитал что-то из своих жертв? Но что? Кровь? Души? Мальчик не знал. Да его это не сильно и тревожило – лишь бы его боялись. Его, и его друга-помметри.
Сколько они уже в пути? Когда он покинул отчий дом? Скольких монстров он повстречал на своем пути? Мальчик не знал. Первое время он об этом не думал, а потом стало уже попросту поздно, и он не стал считать. Может, он ходил год, может – два. А может, только месяц. Не имело значения. Впереди была цель – и только цель. Всё остальное он обдумает потом.
Лондон чувствовал, что отгородился этой мысленной командой от всяческих самокопаний, будто плотиной от бурной реки мыслей. И он подозревал, что, рано или поздно, плотина эта даст течь и тогда… а что будет тогда? Тогда, когда едва сдерживаемые мысли хлынут широким потоком?
Он не знал.
Первым живым существом, встреченным им в Зазеркалье, стал человек. Он не был ужасным монстром, не ткал паутину, и даже не имел при себе видимого оружия. Мужчине на вид было лет сорок пять-пятьдесят, крепкий, высокий, широкоплечий. Носил он серые брюки, высокие сапоги, белую рубаху с каким-то узором на груди, красный жилет. На голове – длинные волнистые русые волосы, обширные залысины прикрывает круглая шляпа-котелок.