Какое правительство могло отклонить предложение французского императора, не рискуя обнаружить своих завоевательных стремлений? Какой народ не возмутился бы против такого отказа? План Наполеона должен был удаться.
Фридрих однако не разделял моей уверенности.
— Прежде всего, я сомневаюсь, — говорить он, — чтобы Наполеон имел такое намерение. Да если бы и так, то давление партии войны помешает ему осуществить свой план. Обыкновенно приближенные препятствуют государям выходить из известных рамок и слишком смело проявлять свою волю. Во-вторых, живому существу нельзя, ни с того, ни с сего, приказать, чтобы оно прекратило свое существование. Оно непременно станет защищаться.
— О каком живом существе ты говоришь?
— Об армии. Она есть живой организм, способный и к дальнейшей жизнедеятельности, и к самосохранению. В данное время этот организм находится как раз в самом расцвете и, как ты видишь, всеобщая воинская повинность вводится и в других странах, — следовательно, военное сословие должно еще более расшириться.
— А все-таки ты сам собираешься восстать против него?
— Да, но я не намерен прямо выступить и сказать ему: «умри, чудовище!», потому что едва ли вышеупомянутый организм в угоду мне растянется и испустит дух; я воюю с ним, защищая другое, только что зарождающееся жизнеобразование, которое, по мере своего роста и дальнейшего развитая, должно вытеснить первое. Если я прибегаю к таким метафорам из естественной истории, то в этом виновата ты, милая Марта. По твоей инициативе принялся я за сочинения новейших натуралистов, и эти занятая внушили мне мысль, что и явления социальной жизни подчиняются тем же вечным законам, как и явления животного или растительного царства. Чтобы понять, каким образом они возникли, и предвидеть их дальнейший ход, нужно смотреть на них с этой точки зрения. Между тем, большинство политиков, и высокопоставленных лиц не имеет о том ни малейшего понятая, а уж настоящие военные служаки и подавно. Несколько лет назад ведь и мне не пришло бы этого в голову.
Мы жили в Grand-Hotel на бульваре Капуцинов; наш отель был преимущественно наполнен англичанами и американцами. Соотечественники встречались нам редко: австрийцы не любили путешествовать. Да мы и не искали общества: я еще не сняла своего траура и не стремилась к общественным развлечениям. Рудольф, конечно, был с нами; ему минуло уже восемь лет, и юный граф Доцки был уже замечательно рассудительным маленьким мужчиной. Мы взяли к нему молодого англичанина, и он заменял для моего сынишки на половину гофмейстера, на половину няньку. Нам, разумеется, не всегда было удобно брать мальчика с собою, так как мы нередко оставались целые часы на выставке и совершали отдаленные прогулки но окрестностями. Кроме того, для ребенка наступила пора учения.
В этом открывшемся передо мною мире для меня все было так ново и интересно. Люди, собравшиеся со всех концов света; все, что есть самого богатого и знатного, праздники, роскошь, суета… Я была совершенно ошеломлена. Но как ни интересны и ни увлекательны были новые впечатления с их неожиданностью и бесконечным разнообразием, меня часто влекло отсюда, из этого шума и оживления, в тишину, в какое-нибудь мирное местечко, где я могла бы спокойно жить вдали от всех со своим мужем и ребенком, т. е., вернее сказать, со своими «детьми», так как меня ожидали в недалеком будущем новые материнские радости. Странно, я часто нахожу в своих красных тетрадках указание на тот факт, что в уединении меня влекло к кипучей деятельности, к разнообразно жизни, к шумным удовольствиям и обществу, тогда как в шуме света являлась жажда покоя и уединения.
Впрочем, от большого света мы держались в стороне и ограничились только визитом к нашему посланнику Меттерниху, где заявили, что по случаю семейного траура не желаем представляться ко двору и делать визиты. Однако, мы познакомились с некоторыми выдающимися личностями в политическом и литературном мире, частью из личного интереса, ради умственной пищи, частью в видах новой «службы» Фридриха. Несмотря на то, что мой муж имел мало надежды достичь значительных результатов, он все-таки не терял из виду избранной цели и сошелся со многими влиятельными лицами, которые могли принести пользу его делу или, по крайней мере, могли доставлять ему сведения о теперешнем состоянии вопроса, интересовавшего Фридриха. В то время мы начали составлять для себя книгу, названную нами «Протоколом мира», куда записывали все документы по этому предмету, заметки, статьи и т. д. Самая история идеи мира, насколько нам удалось собрать о ней сведения, была занесена в наш протокол. Наряду с этим, книга обогащалась изречениями различных философов, юристов, писателей о «войне и мире». Скоро у нас составился порядочный томик, а с течением времени — я продолжаю вести эти записки до нынешнего дня — вышло даже несколько томиков. Если сравнить это с библиотеками, наполненными сочинениями по стратегии, бесчисленными тысячами томов, обнимающих историю войны, военное искусство и превозносящих войну; с массою учебников по военным наукам и военной технике, с руководствами к обучению рекрут, с бесчисленными хрониками сражений и отчетами генеральных штабов, со сборниками солдатских и военных песен, то, конечно, мои скромный тетрадки, посвященные литературе мира, покажутся каплей в море, и при этом сравнении невольно упадет сердце, предполагая конечно, что сила и плодотворность — именно будущая плодотворность дела — измеряется его обширностью. Но если вспомнишь опять, что в одной семенной коробочке заключается достаточно жизненной силы, чтобы вырастить целый лес, который со временем вытеснит сорные травы, покрывающие поля на необозримом пространстве, и вспомнишь также, что идее в сфере духа то же, что зерно в растительном царстве, — тогда перестанешь беспокоиться за ее будущность из-за того, что до сих пор история ее развития умещалась в маленькой тетрадке.