— Одну минуту, барон Тиллинг, — сказала я… — мне хочется показать вам еще ту фотографию, о которой мы говорили прошлый раз.
Он с удивлением вскинул на меня глаза, потому что между нами никогда не было и речи ни о какой фотографии. Однако Тиллинг последовал за мною в уголок гостиной, где нас не могла слышать остальная компания. Я раскрыла наудачу один из альбомов, лежавших на столе, и барон склонился над ним. Тут я сказала ему вполголоса, вся дрожа от волнения:
— Я не отпущу вас таким образом… Я хочу, я должна с вами переговорить.
— Как хотите, графиня — я слушаю.
— Нет, не теперь. Вы должны прийти ко мне еще раз… завтра, в эти же часы.
Он как будто колебался.
— Я приказываю вам… заклинаю вас памятью вашей матери, которую мы вместе оплакивали…
— О, Марта!..
Мое имя, произнесенное им, заставило меня вздрогнуть в приливе счастья.
— Итак, завтра, — повторила я, заглядывая ему в глаза.
— В эти же часы.
Мы поняли один другого. Я вернулась к остальным гостям, а Тиллинг, поцеловав мне руку и раскланявшись с присутствующими, скрылся за дверьми.
— Странный человек, — заметил отец, покачав головою. — Все, что он тут наболтал, едва ли бы встретило одобрение в правительственных сферах.
XII
На следующей день, я опять дала приказание не принимать никого, кроме барона Тиллинга, как и при первом его визите.
Предстоящий разговор наполнял мое сердце и сладким нетерпением, и боязнью, и некоторым смущением. Я не знала хорошенько, что скажу ему, да и не хотела обдумывать. Если б он спросил: «итак, графиня, что такое намеревались вы мне сообщить? Чего вы от меня желаете?» Не могла же бы я ответить ему откровенно: «Я хотела сообщить вам, что люблю вас, а желаю я… чтоб ты остался». Но, конечно, он не станет допытываться моей тайны в такой сухой форме и мы поймем друг друга без категорических вопросов и ответов. Самое главное заключалось в том, чтоб увидеть его еще раз и, если разлука неизбежна, обменяться с ним, по крайней мере, задушевным словом, проститься, как следует… Но при одной мысли о прощании мои глаза наполнились слезами.
В эту минуту Тиллинг вошел в гостиную.
— Я повинуюсь вашему приказанию, графиня, и… Но что такое с вами?… — прервал он себя. — Вы плачете и теперь?
— Я?… Нет… это дым… камин в соседней комнате… Садитесь. Тиллинг… Я рада, что вы пришли.
— А я счастлив, что вы приказали мне прийти — помните? — именем моей покойной матери… После того, я решил высказать вам все, что лежит у меня на сердце. Я…
— Ну?., что же вы молчите?
— Говорить оказывается для меня гораздо труднее; чем я полагал.
— Но вами было высказано столько доверия ко мне — в ту печальную ночь, которую вы проводили у изголовья умирающей. — Почему же теперь я для вас точно чужая?
— В тот торжественный час я был сам не свой, а когда опомнился, на меня напала моя обычная робость. Я вижу, что преступил в то время свое право и, чтобы не делать того же вперед, избегал встречи с вами.
— Действительно, так: вы, по-видимому, избегаете меня. Но почему это?
— Почему, потому что… потому что обожаю вас.
Я ничего не ответила и отвернулась, чтобы скрыть свое смущение. Тиллинг также умолк.
Наконец, я собралась с духом и прервала молчание:
— А почему вы хотите оставить Вену?
— По той же причине.
— А разве вы не можете изменить своего решения?
— Мог бы, потому что мой перевод еще не состоялся.
— Тогда оставайтесь. Он взял мою руку.
— Марта!
Во второй раз он назвал меня по имени, и эти два слога звучали так обаятельно для меня в его устах… Мне следовало ответить ему что-нибудь такое, что звучало бы и для него так же сладко — тоже два слога, в которые я пложу все чувство, которым полно мое сердце. И вот, подняв глаза на Тиллинга, я вымолвила:
— Фридрих!
В ту же минуту отворилась дверь и в комнату вошел мой отец.
— Ах, ты дома! Алексей сказал, что тебя нет, и я решил подождать твоего возвращенья… Здравствуйте, Тиллинг! После вашего вчерашнего прощанья, я удивлен, видя вас здесь…
— Мой отъезд отменен, ваше превосходительство, и я пришел.
— Сообщить о том моей дочери? Прекрасно. А теперь узнай. Марта, что привело меня к тебе. Мне нужно потолковать с тобой о важных семейных делах.
Тиллинг поднялся.
— В таком случат, может быть, я являюсь помехой?
— Ничего; время терпит.
В душе я отсылала отца с его семейными делами к антиподам. Его приход испортил мне все. Нельзя было явиться более некстати. Тиллингу оставалось только уйти. Но после того, что произошло между нами, его удаление не грозило разлукой: наши мысли, наши сердца были с тех пор неразлучны.