— Хорошо, тогда не сказка, а давно минувшая история. Евреев и мастерских уже нет, обвинять некого, поджигать нечего. Тот, кто подбросил эту бритву, наверняка хочет, чтобы мы пошли по этому следу.
Соберай тяжело вздохнула. Тем временем Мясницкий монотонно диктовал для протокола, что все поочередно вынутые им внутренние органы не имеют ни следов травм, ни патологических изменений.
— Проснись, Теодор. Сандомеж — международная столица ритуального убийства. Место, где обвинения в похищении детей и связанные с этим погромы случались так же регулярно, как времена года. Место, где зверская месть католиков вершилась под церковными хоругвями, где Церковь ее почти узаконила. Место, где до сегодняшнего дня в кафедральном соборе висит холст, изображающий умерщвление евреями католических детей. Как часть цикла о христианском мученичестве. Место, где сделано все, чтобы эту мрачную часть истории замести под ковер. Господи, как подумаю… просто омерзительно…
Шацкий смотрел на секционный стол, теперь Мясницкий не прикрывал его собой, а на боковом столике вскрывал внутренние органы Эльжбеты Будниковой. В отношении увиденного Шацкий не употребил бы слово «омерзительно» — мертвое тело со свисающей по бокам кожей, выпирающими из грудной клетки белыми окончаниями ребер было ужасно, но не омерзительно. Смерти в ее завершенности свойственна физиологическая элегантность. И спокойствие.
— Омерзительно, что кто-то пытается это связать с Элей и Гжесеком.
Он посмотрел на нее вопросительно.
— Гжесек всю жизнь воевал с этим суеверием, считал необходимым говорить о нем как о черной странице нашей истории, а не как о своего рода эксцентрической традиции предков. Долгие годы добивался, чтобы сняли холст или, по крайней мере, повесили рядом памятную доску с надписью, что эта картина остается здесь как предостережение, как напоминание о польском антисемитизме и о том, к чему приводит ненависть.
— И что?
— Церковь подобные дела устраивает по-своему. Холст не сняли, доску не повесили. А когда об этом заговорили во всеуслышание, закрыли занавесочкой, на занавесочку нацепили портрет Папы Римского и сделали вид, что проблема решена. Будь это не полотно, а мозаика на полу, уж точно прикрыли бы ковриком.
— Очень интересно, но не суть важно. Тот, кто подбросил ритуальный нож, хочет, чтобы мы этим занялись. Холстами, историями, легендами. Чтобы мы таскались по костелам, торчали в читальнях, толковали с учеными. Это ложный след, не сомневаюсь. Я лишь боюсь, что дезинформация хорошо продумана, а тот, кто готов разбиться в лепешку, дабы завести нас в дремучий лес, может оказаться настолько дошлым, что нам преступления не раскрыть.
Подошел Мясницкий, держа в огромной лапище пластиковый пакет с небольшим металлическим предметом. Фартук на нем был поразительно чист, почти без следов крови.
— Мой ассистент ее зашьет. Выйдем-ка, надо поговорить.
Кофе, который они пили из пластиковых стаканчиков, был настолько отвратителен, что рано или поздно все пациенты должны были оказаться в отделении желудочно-кишечных заболеваний. В этом Шацкий не сомневался. Мясник — у него и вправду было такое прозвище — переоделся. В серой водолазке он выглядел как большой валун с розовым мячом наверху.
— Я вам потом все в точности опишу, но дело практически ясно. Кто-то перерезал ей горло очень острым, прямо-таки хирургическим инструментом. Но не скальпелем и не лезвием, поскольку разрез очень глубокий. Большая бритва, которую вы мне показывали на фотографиях, тут бы пришлась к месту. Произошло это, когда она была еще жива, но, видно, потеряла сознание, иначе бы защищалась, и не выглядело бы все, — он подыскивал слово, — так аккуратно. Ясно, что была жива, поскольку в ней нет крови. Прошу прощения за подробности, но если человек жив, то в момент рассечения шейной артерии в кровеносной системе еще какое-то время сохраняется давление, благодаря чему можно выпустить из организма всю кровь. Эта кровь запеклась у нее в ушах — наверно, в момент смерти она висела вверх ногами, как, — на лице у Мясника появилось болезненное выражение, — как, прошу прощения, корова на бойне. Что за выродок?! А потом он не пожалел усилий и обмыл ее. Она, поди, была вся в крови.
— Нужно искать кровь, — решил Шацкий вслух.
— И еще стоило бы узнать, что это такое, — сказал Мясник, протягивая им пластиковый пакет. Шацкий присмотрелся, сглотнул слюну — от пакета исходил мясной запашок прозекторской. Внутри лежал металлический значок диагональю около сантиметра, такие носят на куртке или лацкане пиджака. Но не с булавкой, а с толстым штифтом, на который изнутри накручивается небольшая гайка. Выглядел значок старым. Соберай склонилась, чтобы рассмотреть вещественное доказательство, и рыжие волосы защекотали Шацкому щеку. Они пахли ромашкой. Прокурор взглянул на лоб в морщинках сосредоточенности, на обилие веснушек, которым удалось вырваться из-под макияжа на свободу. Было в этом что-то трогательное. Рыжая девчонка, которая давно выросла, но все еще прячет веснушки на носу.