Из утробы комбайна доносились голоса.
В ячменях шелестел ветерок, шуршал соломой.
— В бога душу…
— А, черт!..
Елки-палки, подумал Файоло, и мысль его унеслась к Беле, в Братиславу, к корпусу 4 «Б» и выше, на плоскую крышу, где они с Белой загорали, чтоб не быть белыми как простокваша.
День в Меленянах был чудесный, накрытый ясным, чистым небом холодной голубизны, медленно скользили по нему давно где-то излившие дождь облака, такие безводные облака, словно сделаны они из хорошо протертого белого стекла. Меленянские поля ярко желтели там, где они были желтые, ярко зеленели там, где были зеленые, синели далекие горы, поднимающиеся на горизонте невысокими холмами, алели далекие крыши, с иголочки новенькие, а вокруг неготовой скирды соломы пестрели яркими тряпками, загорелыми ляжками девчонки-добровольцы…
Таким же пестрым был мир и на Дунае, и на его берегах, одна волна — оловянная, другая лиловая, валило лиловое олово, до краев наполняло свеже-зеленые берега, на берегах, в лесу посвистывал холодный ветер, волновал оловянно-лиловую воду, покачивал серый понтон из железа и досок — стоящее на якоре плавучее средство не на плаву, — покачивал мостки с берега к дощатой палубе; и с палубой, с понтоном качалось все — запертая железная рубка, две длинные трубы, наподобие ворот, прикрепленные к палубе, две другие в форме перевернутого V торчащие из воды; качались тросы, четыре других изогнутых трубы и рыбацкие сети на них, качалась на лиловом олове рыбацкая рубка, пустующая в этот прекрасный день, качался рыбацкий понтон, превращая обычный день в день понтонный — сети, тросы, железные трубы, доски, железо — все согретое ярчайшим солнцем, все горячее и с одной стороны защищенное рубкой от холодного ветра. Дунайские берега пустынны, нигде ни души, никто не купается. Дунай опустел, безлюдны его каменистые и песчаные берега, резкий ветер впустую раскачивает сети на соседних понтонах.
Прошел час, по Дунаю проплыл буксир, тащил пять барж, и понтон закачался на более крупных волнах, он качался выше-ниже и — долго. На буксире пестрели флажки, баржи чернели, буксир дал гудок, голос его глухо замирал на воде, меж берегов, на понтоне, потом буксир прогудел еще раз…
— Вот упрямая, сволочь!..
— Да, черт…
— Черт, елки-палки, — вставил и Файоло.
Ребята в Меленянах смолкли, надоело им ругать комбайн, вышедший из строя, и Файоло, уставившись на четыре ноги, торчащие из его утробы, снова впал в воспоминания о доме. Корпус 4 «Б»… Гигантская душегубка. Пропахла подгоревшим луком. И кажется, лук жарится где-то в стенах, стены пропитаны конденсированным человечьим духом, впитали его — нет, нехорошо, что он написал Беле отсюда, из золотой стихии… Вряд ли сумеет Бела оценить это в той вони… Не надо было писать ей, какая дурость, елки-палки! Вот дурость-то! Файоло изо всех сил старался бежать в мыслях подальше от Белы, ведь он еще не знал, что такие старания никогда не увенчиваются успехом, а как раз напротив; мелькали в мыслях его соседи по дому, пани Таня Гавелкова с мужем — идут под ручку, и наверняка их тесно прижатые руки потеют, жмутся они друг к другу, как дурные волы, по выражению пана Блажея, Белиного отца. Он всю Братиславу готов сравнивать со своей родной деревней, вот с этими Меленянами, и воображает, что это ужасно умно. Пан Блажей прошел в мыслях Файоло рядом с хрупкой Габиной. У Габины невероятно тонкая талия, она слегка покачивается на своей талии. Габина и пан Блажей под руки не держались, делали вид, будто так, случайно где-то встретились, вот и возвращаются вместе домой. И шли они не сразу за пани Гавелковой с мужем — между той и этой парочкой много других людей прошло перед мысленным взором Файоло. И тоже не держась под ручку, хотя и могли бы… Из-за этой Габины пани Блажейова, Белина мама, приняла тридцать таблеток снотворного, отравиться хотела, но услышала со двора крик маленькой Белы — «Мама-а-а!» — и только поэтому, елки! — только ради Белы скорей добежала к соседям, к пани Гавелковой, и та вытащила ее с того света. Много людей прошло перед мысленным взором Файоло: Ирен, знакомая, приятельница бывшего бухгалтера Мацины, она прошла рядом с Мациной, держались они только за кончики пальцев; прошли супруги Павловские, молодожены, те — под руку; шагали прямо, выпрямившись, образец, да и только. Елки-палки! — подумал Файоло. Ходят, как две линейки, а кто кого обманывает, он ее или она его, а может, оба сразу? И обманывают ли вообще? Вот была бы умора, если б нет — тогда, значит, соседи попали пальцем в небо! Ирен — дама с претензиями, она заводит только такие знакомства, которые ей что-нибудь дают, с паном Мациной например — о, это кадр! А между прочим, какая ей с него прибыль?.. Супруги Гавелки жмутся друг к дружке, как дурные волы, так выразился Белин отец, а сам — с Габиной. Габина — как стеклянная фигурка, вытянутая из стеклянной нити, пани Зимова, пани Габина Зимова — елки-палки, значит, они обманывают слепую Белину маму, беднягу… Люди, кажется, только для того и созданы, чтоб обманывать! Запланировано это у них или как? Может, это запланировал уже и молодой Бадак, дипломированный философ, и его молодая жена? Или это выходит случайно?.. Тут Файоло целиком погрузился в созерцание Белы, явившейся ему в отрывочных, связных и бессвязных воспоминаниях. Какой тогда был день, когда она разбила его транзистор и обругала дураком психованным — какой был тогда теплый день, майский, а потом вечером — масса народу вышла гулять на бульвар перед Национальным театром, люди сидели на ограде фонтана, толпились перед рестораном «Карлтон», и на дунайской набережной встречались два потока, один в одну сторону, другой — в противоположную, многие стояли у парапета, смотрели на воду, а вода текла влево, все время влево. И были это люди из таких же домов, как корпус 4 «Б»… На воде шевелились отражения огней, и месяц двигался на воде, все отпрыгивал слева направо. Вспомнил Файоло, как ходил он, точно лунатик, плохо ему было, тяжело как-то из-за Белы, он прогуливался, подобно многим другим, руки за спиной, левая рука сжимала запястье правой, так он прошелся от Музея до Пекао, тоже мне «культура и отдых», когда танцуешь, с тебя так и льет, ха! Вернулся к Музею, к зданию правительства, искал Петё, а Петё нигде нет. А ведь каждый вечер ходит сюда с транзистором… Файоло вспомнил о своем. Он тогда нашел его осколки в световом колодце. С трудом заставил дворника открыть, тот никак не хотел. «Нельзя туда!» — «Почему, елки-палки?» — «Почему? Потому!» — «Елки-палки!» — «Ключа не найду!» — «Даже за десятку, елки?» Тогда дворник нашел ключ, он у него в кармане был, отпер тяжелую железную дверь, а сам все ворчал… Ох, что за жалостное зрелище! Стоило платить десятку, чтобы взглянуть на осколки и на всю ту грязь, что ветром навеяло и жильцы накидали — листья, пыль, осколки стекла, фарфора, обрывки проводов, гниющие клочки бумаги, дамские штанишки, бюстгальтеры, носовые платочки… «А сколько возьмете, чтоб все это вычистить?» — спросил Файоло. «У вас таких денег нету… И какое в