— Понимаю. — Штефан Балтазар чуть пригнулся, почувствовал, как в правую руку (ею он держался за калитку) его кольнули пылинки.
Перевод Н. Шульгиной.
ОГОНЬКИ
Теплый вечер. На западном краю неба тяжелая темная туча. Из деревни Доваловой по местному радио на всю округу неслись песни.
Йозеф Микулец не слыхал ничего.
Поле Церово со всех сторон врезалось во тьму, подцвеченную синевой, вливалось в тяжелую и густеющую на глазах темно-синюю краску. Тьму разрывали две фары. Одна освещала высокое жнивье, кое-где попорченное лущением, другая — открытую борозду и полоски земли, уже перепаханной, полосы засыпанных борозд. Фары дрожали, тряслись, трясся, тарахтел трактор, и на стальных гусеницах, словно на многих спаянных огромных подковах, граненых, зубастых, вгрызавшихся в землю, шагал он по полю, по Церовой, (Поле надо было срочно вспахать — так решил доваловский агроном.) Трактор дрожал и тарахтел, трясся и дрожал свет, разрывая синюю тьму и падая на жнивье, на открытые борозды и на борозды, засыпанные разрыхленной глиной.
Над Церинами — ясное небо, пока еще ясное, мерцающие звезды, на западе — туча за тремя невысокими холмами, за Копами, светящимися пятью огоньками.
«Видишь, Бланка, и там огоньки, и там живут люди!» — сказал Микулец, сидевший на тракторе на сложенном вельветовом пиджаке. Подумал, что он так и скажет жене Бланке, когда вернется утром домой. «Люди умудряются жить повсюду: на равнинах, как эта, на таких холмах, как те, и почему, Бланка, ты этого не хочешь понять? Почему не хочешь понять, что нынче тяга к жизни куда сильнее, чем прежде? Люди цепляются за нее повсюду, потому что каждому хочется жить». Утром он так ей и скажет, как только Ацс сменит его. Он скажет Бланке, до чего хорошо сверкали огни, вон те огоньки, как постепенно, по одному затухали, сперва один, потом второй. А как же иначе: не мог же сперва второй, а потом тот, который первый… По крайней мере она посмеется над этим. «И там живут люди, Бланка! Пойми, что и мы можем жить тут, в Доваловой! Тут есть дорога, асфальт, автобусы ходят, и машина когда-нибудь будет, тут есть доктор, аптека, школа, магазин. А там что? В горах? Под Копами?» Так ей и скажет, да только Бланка есть Бланка. «Прекрати! Я думала, после войны будет все по-другому, пошла за тебя, думала, деньги никогда уже не станут проблемой для нас. А ты?!» — «Я должен ответить тебе на это логично, Бланка. Они не проблема, поскольку их у нас нет. А хотя бы и были, все равно не избавились бы мы от проблем, даже если бы денег было навалом. Чем их больше, тем хуже». — «Негодяй! И сейчас можно жить по-другому, чем мы. Мир нынче открыт для предприимчивых». — «Ты, поди, думаешь о нахалах, о вертопрахах!» — «Болтовня одна! Для предприимчивых, умелых и ловких! Многие уже овладели этой наукой, потому и живут лучше нас. Вот бы и тебе научиться!» — «Нет, Бланка, я этому учиться не стану, не по душе мне. Я пахать хочу… Ведь что может быть прекрасней и лучше, чем перевертывать землю, засыпать старое и ждать нового, лучшего? Возможно, это мечта, но без мечты не стронешься с места, не одолеешь горечь, что у тебя беспрестанно во рту, в груди…»
Трактор дрожал, тарахтел.
Йозеф Микулец подошел на тракторе к шоссе у края поля, грохот утих, на меже он повернул, опустил плуги в землю, и трактор стал исторгать звуки, будто поток острых кусков дробленой стали. Усевшись поудобней на своем пиджаке, Микулец поглядел на Копы и на крохотные огоньки.
Один огонек вскоре погас, один посреди других четырех. Над ним сгустилась синяя тьма.
«Послушай, Бланка, когда потух первый огонек, мне стало весело. Хотелось смеяться. Чувствовал я себя замечательно, точно становился сильнее оттого, что я тут, на тракторе, что пашу, что побеждаю тьму и сухую, твердую землю, засыпаю старое, чтобы зародилось новое; а там, на холмах, люди ложатся, отходят ко сну. На этом пиджаке, Бланка, мне было хорошо, удобно сидеть, полный люкс, ты же знаешь, лучше и безопасней всего, когда сам подстелешь себе, вот я и подстелил себе свой вельветовый пиджак — не бог весть как оно культурно, но сиделось мне хорошо, хорошо было, весело: люди там погасили огни, легли в темноту, дали ей себя одолеть, а я победил тьму, они легли в заботах, в заботах и встанут навстречу суровому дню… День, Бланка, суров. Надо его переспать, Бланка; хорошо, что я лягу днем, а не ночью. Вы слышите, Ивета, Роман? Может, вы скорей поймете меня… Тебе, Ивета, уже четырнадцать, скоро ты кончишь школу в Доваловой, послушай…»