Господин Председатель, как и все руководящие товарищи, обладал замечательным ораторским даром: он умел произнести большое количество слов, сказав при этом всего одну, довольно-таки заурядную мысль, известную даже детям. Кстати, он уже находился в таком возрасте, когда стал задумываться над созданием собственных мемуаров. В этом деле он проявил бы свой талант в полной мере и, выдавая «нагора» очередную главу, не стал бы утруждать себя досужими мыслями вроде: а что именно я хочу сказать каждым абзацем?
— Мы с вами, друзья, вместе пережили не один десяток лет. Сложных и радостных, простых, скучных, голодных… Мы всегда были рядом с людьми и делили с ними невзгоды, разруху, опустошение, смену ценностей… Радовались, когда они женились и рожали детей, печалились и горевали вместе с ними в их трудные или последние дни. Но! Никогда мы не преступали Закон о Правилах! У нас нет тюрем, мы не собираемся никого исправлять. Мы должны жить, всегда помня о том — кто мы. И — зачем мы. Если кто-то из нас оступается, а, точнее сказать — отступает от наших Правил, это означает только одно: такому не место среди нас и он обязан покинуть нас навсегда. Сгинуть. Так и произойдёт сегодня с тем, кто нарушил всё, что есть у нас ценного. Вы понимаете, о чём я.
Публика стала ошалело оглядываться друг на друга. Каждый думал про себя, что не понимал речь господина Председателя только он один, а другие уже давно, мол, догадались — о ком из них идёт речь. По существу надо отметить, что ближнее окружение как раз и знало, о ком идёт речь, вот только сама речь господина Председателя запутала даже посвящённых. Народ жаждал конкретики.
— И я вас уверяю, — продолжал оратор, — что никогда здесь не будет попустительства. Всё сделанное должно иметь отклик. Я передаю слово уважаемому МихСэрычу, которому было поручено расследование этого запутанного дела. Приступайте, МихСэрыч, раз у вас уже сложились выводы. Народ должен знать в лицо своих уродов. Начинайте.
Несчастный МихСэрыч поднялся со своего места и опустил очи в долу.
— Дорогие мои друзья… Выводы у меня есть. Правда, никто не пойман за руку, точнее, был пойман, но остался неузнанным. Есть только предположения…
— Не стесняйтесь, МихСэрыч! — ободрил господин Председатель, он горел желанием покончить с виновником раз и навсегда. — Приступайте. В вашей квартире живёт потомственный милиционер, и мы всецело доверяем вашему опыту.
— Друууузья… Это очень не простое дело. Действительно — нарушен Закон о Правилах. Страшно нарушен. Но с другой стороны…
— А вот другая сторона, сейчас, уважаемый МихСэрыч, никого как раз-то и не волнует! Незачем нам тут разглагольствования о «зле во благо». Оставьте это философам, и говорите, наконец, как и что. Точнее — кто!
МихСэрыч затравленно посмотрел на перебившего его господина Председателя, вздохнул и продолжил, выдавливая из себя слова монотонно как пономарь.
— Я не возьму на себя смелость указать на одного из нас и сказать точно, что это — он и есть — преступник. Я только раскрою вам свои доводы. Решайте сами. Итак: в нашем доме появился Образ, который взял на себя смелость обращаться к людям непосредственно. Словно он сам — человек. Всегда это происходило примерно одинаково: появлялись глаза. За всю историю этого дома, только два Образа позволяли себе такое нарушение. Об одном вы все знаете. Это был граф Толстой. Но его сейчас нет с нами и уже давно… О втором вы не знаете, так как появлялся одними глазами без Образа он только перед мной…
В публике возник ропот возмущения. Сам господин Председатель удивлённо поднял бровь, в уме засчитывая за МихСэрычем уже второе нарушение Правил. Не докладывать о преступлениях — такое же преступление. Причём, это и его ошибка — доверить расследование нечистоплотному Образу. И какой пример сейчас во всеуслышание подаётся присутствующим… Господину Председателю было теперь ещё над чем задуматься. И народ не одобрял следопыта, что немного успокаивало, но так же и требовало действий.
— С вами, МихСэрыч, мы разберёмся отдельно, на плановом Собрании, а пока — продолжайте. Тихо всем!
МихСэрыч ещё ниже опустил голову и следующие его слова звучали уже в полной тишине, так как требовалось изрядно напрягать слух, что бы хоть что-нибудь расслышать.
— Я прошу меня извинить. Да, я молчал о данных выходках, так как их себе позволял мой друг… Готов понести наказание.
— И понесёте, батенька, понесёте, как миленький, продолжайте! — вставил слово напряжённый Дзержинский, в его прищуре искрилось предвкушение расправы.
— Так вот. Есть ещё довод. Хотя и сомнительный. В войну с немцами, мы с вами, всё больше прятались в руинах. И только один из нас всегда был в гуще событий и помогал людям как мог. Этот Образ вмешивался в жизнь людей, прятал или жёг похоронки, подбрасывал одежду умерших — живым, вынимал из под руин хлеб, вскрывал щели в завалах, давая доступ кислорода тем, кого можно было из под этих камней спасти… И много людей выжило, благодаря, как они потом говорили, чуду. Но чудеса творил он. Один. Молча. Это были неизвестные никому подвиги. Так вот. А гражданский подвиг ничем не отличается от подвига военного. На него так же надо быть способным.