В результате Алеша и впрямь начал как будто что-то в себе замечать. Вспоминался обрывок одного из кухонных повествований:
"Сидел себе здоровехонький мужчина в кресле перед телевизором, охнул тихонько и скончался. Не стало молодого, в общем-то, мужчины".
О ком тогда шла речь? Это, во всяком случае, настолько напоминало правду, что Алеше представилось немедленное, беспричинное прекращение его жизни, как рутинный факт наподобие зевка. Ох, бац, аут. А почему бы и нет? Постепенно страх гипотетической кончины преодолел боязнь действий. Он собрал одну за другой необходимые бумаги, печати и подписи, не более одной в день, и в сопровождении супруг направился к днищевскому электропоезду.
Все трое молчали и думали о чем-то своем, безотносительно друг к другу. Алешу знобило. В вагоне он вспомнил, что забыл взять зубную щетку, и постучал женам в окно, но они о чем-то энергично переговаривались и не заметили его стука и жестикуляции в металлической темноте окна. Платформа с двумя красивыми женщинами, другими, гораздо худшими и совсем никакими ожидателями, черной гвардией галок, теннисными мячиками воробьев, урнами, столбами, самоходными телегами и неторопливыми постовыми немо сплыла назад, подобно слайду, переставленному незримой рукой. Прошлого как не бывало.
За этот период, который Алеша угадал как бессознательный, он успел переместиться (быть перемещенным?) в новое место. Ничего из того последнего, что он мог вспомнить без усилия: ненормальных товарищей, тумбочек, коек, мертвеца на полу. Он стоял против трех сдвинутых столов, за которыми сидели, как на военной (лечебной, судебной) комиссии, слева направо: Голодова, Облавина, д-р Спазман, по возрастанию значения, а также старый старший санитар, похожий на подсмотренного ночью раздельщика, и младший санитарчик Вениамин, по убыванию. Пятеро против одного. "Началось", – отчетливо подумал
Алеша, и ему сделалось так страшно, как бывает перед неизвестным и неизбежным.
Медики держались бодро, буднично и равнодушно, профессионально.
Слева д-ру Спазману передавали то один документ, то другой для добросовестного, хотя и краткого изучения и приобщения к личной папке с надписью "ТЕПЛИН". Правое, практическое крыло комиссии документы игнорировало и позволяло себе переговариваться до начала чего-то, чему суждено было произойти.
– Приступим? – Спазман оглядел подручных справа и слева, после чего перевел точный взгляд на Теплина и что-то у его ног. Алеша проследил направление взгляда и увидел, что мертвый (или воскресший, или нормализованный) Полбин тут как тут, на носилках возле его ног.
Вероятно, их и принесли сюда вместе. Снова стены комнаты качнулись, но, отплыв немного вместе с полом и потолком, вернулись в нормальное положение. – Начнем с живых, которым невмоготу, а мертвые могут подождать. Прекрасный труп!
Когда не надо было проявлять своих демонстративных функций, без свидетелей и при своих, Спазман выражался откровенно: труп, мертвец, живой, недобитый, – а то и похлеще. Облавина улыбнулась.
– По правилам, мы не можем приступать к нормализации одного, пока не покончено с другим, – горячо возразила Юлия, глядя сквозь Алешу.
– Если квалифицировать Полбина и Нащокина как одного пациента, то перед нормализацией этого молодого человека Нащокина надо… -
…еще подрихтовать, – подхватил раздельщик или тот, кого Алеша принимал за такового. – А то все время торопимся, а после начинаем жалеть людей, пока снова не забудем, что в медицине торопиться нехорошо.
– Нехорошо торопиться, но хуже затягивать процесс, – уладила
Облавина. – Мы, нормальные, и представить себе не можем состояние ненормального человека, приносящее адские муки каждую секунду.
– Жалобы? – обратился доктор к Алеше после драматической паузы.
Алеша потрогал свой охладевший лоб в поисках ответа и пожал плечами. Как можно сильнее жаловаться или, напротив, притворяться, что все как нельзя лучше? Рекомендации товарищей вылетели из головы, и в памяти только висели слова Ария: "А потом как врубит какую-то кнопочку…"
– Никаких, – сказал он.
– Как? Почему? А все-таки? – Комиссионеры разом встрепенулись, всполошились, возбудились. Ответ Теплина оказался слишком неожиданным или, наоборот, долгожданным.
– Я даже не знаю точно, за что меня, собственно, сюда… – признался Алеша, и с этими случайными словами к нему пришло несомненное: "Ничего не знаю, ничего особенного не чувствую и ни в чем таком не признаюсь".
– А занимаете чужое место! – взвилась Облавина, указуя на труп, который Алеша держал в очереди своим предосудительным житием.
– У нас еще не было ни одного ненормального, – заметил Вениамин,
– который бы не утверждал, что он самый что ни на есть разнормальный человек.
– Но все же, чтобы исключить возможность медицинской ошибки, по крайней мере… – Юлия почувствовала, что вложила в свои слова слишком много волнения, и покраснела.
Спазман скрытно наблюдал то за одним сочленом комиссии, то за другим, как за участниками некой игры, сокровенные правила которой были ему хорошо известны, а может, и подвластны, и пошевеливал усиками.
– С чего все-таки начнем? – изволил спросить он, чтобы демократично согласиться с чьим-нибудь предложением, если оно совпадет с его намерением.
– Я предлагаю – с психотрона, – выпалила Облавина и отвела глаза.
– А я… – начала Юлия, но не смогла закончить. Предыдущей заступки и так было слишком много.
Ослабевшего Алешу подвели к психотрону, высокому, хромированному, оснащенному сверх всякой меры устройству, напоминающему не то модернизированное зубно-гинекологическое кресло далекого будущего, не то летающий стульчак, на котором можно комфортабельно парить по космосу с чашечкой кофе на подлокотнике и фантастическим романом на коленях.
Сквозь кошмарный звон он слышал небрежные переговоры своих целителей.
– Хороша бандура, а? Сволочи-грузчики везли ее как дрова с вокзала, да потом кидали-разгружали во дворе, да потом держали под открытым небом как лом, так что половина кнопок стала западать, так что половину операций приходится выполнять вручную.
– А это что?
– А это здесь располагается голографический дисплей, он не действует, который показывает любой физиологический орган человека в любом ракурсе (хоть навыворот), в уменьшенном, увеличенном виде, изнутри, извне, только он, увы, как бы сдвинулся на 360® и перевелся на негатив. Если тебе, к примеру, навести его на плечо, то он, скорее всего, покажет твое колено, но в негативном изображении и изнутри. Хотя иногда в него как будто что-то вступает, и он начинает работать нормально. Как живой.
Алеше помогли взойти на психотрон, правильно сесть и пристегнуть эластичные металлические браслеты к запястьям, щиколоткам и горлу.
"Как на эшафоте", – неправильно подумалось ему.
Тот старый санитар, которого Алеша принял за ночного людоруба, покряхтывая и невнятно бормоча матерную мантру, установил кресло в запрокинутое, наиболее беспомощное для Алеши положение, включил ослепительную лампу, настоящий белый прожектор, перед его глазами и крикнул коллегам:
– Можно!
Из своего неловкого положения (как на вертеле, черт бы их всех побрал) Алеша видел только алое пылание век, косматое рассеяние лучей на ресницах да непривычно близкий и подробный собственный нос.
По голосам испытатели казались очень далеко, словно через поле, среди которого возвышался психотрон.
– Удобно? – крикнул оттуда Спазман, но гулкое пространство съело часть слова и донесло лишь невразумительное "но-но?"
Алеша забылся и чуть не удавил себя резкой попыткой привстать и приблизиться к звуку.
– Удобно сидеть? – передал ему слова главдока людоруб откуда-то из-под бока.
Алеша ответил утвердительным хрипом.
– Когда вы почувствовали, что вы ненормальный человек, не такой, как все люди? – крикнул главдок, и людоруб, в идентичности которого