— А что, и в самом деле Гомер был слепым?
— Да.
— Как же он мог видеть?..
— Он слышал.
Ее любознательности нет предела.
Она могла бы быть историком. Или любовницей Цезаря. Клеопатрой? Нет, только не Клеопатрой.
Я могу дотянуться до нее рукой.
— Вам кофе подавать, миледи?
Она не слышит. Надо видеть ее спящей!
В этом году небо словно прорвало. Уже август, а все еще идут дожди. Разрушительные ливни. Размыты дороги, сорваны мосты, не вызревают персики. И другие неприятности.
Наши две недели тоже были полосатыми: кажется, день будет ясным, солнечным, и вдруг — на тебе! — зловеще мчится черное крыло тучи, крадя солнце. Высверки молний и грохочет так, что можно оглохнуть. Мы хватаем наши вещички и бросаемся наутек вместе с оголтелой толпой пляжников, подгоняемые плетью дождя. Я тяну ее за руку, а ей нравится, когда ее стегают длинные водяные нити. Потом ей нравится слышать, как дождь барабанит по крыше и шепот моих слов у самого ее ушка:
— Знаешь, как я люблю тебя, знаешь…
От этого ее прелестная кожа берется пупырышками.
Ни единому моему слову она не верит.
Вот и сейчас мы въезжаем в полосу дождя.
— Может быть, я сяду за руль?
— Нет–нет! — Она бесконечно счастлива тем, что в состоянии и сама побеждать это нашествие водной стихии. Побеждать — это стиль ее жизни.
Вечерами, когда нет дождя, мы надеваем теплые вещи и бредем на пустынное побережье.
Где–то вдали на берегу мерцают сизые язычки маленького костра, слева светлячок сигареты, а голову задерешь — лучистые шляпки золотых гвоздей, вколоченных в черную твердь неба.
— Правда, что эта белая полоса и есть тот знаменитый Млечный путь?
— Да, тот. Я тебя никогда ни в чем не обманываю.
— Правда?
Она мне не верит.
— Остановись, пожалуйста, — прошу я, когда ехать становится опасно.
— Ни за что.
Ей нравится сидеть вечерами на берегу, накинув на себя шерстяную кофту, обхватив ноги руками и уткнув подбородок в колени. Она может так сидеть часами и смотреть в темноту ночи. Молча. На мои редкие вопросы она не отвечает. Но она слышит, о чем я спрашиваю. Когда меня начинает злить ее безучастное молчание, она произносит:
— Ты же видишь во мне только женщину. Тебе ведь наплевать…
— Мне не наплевать.
Это правда. Да, сейчас, здесь, у моря, я хочу видеть ее только женщиной, желанной женщиной.
— Ты ошибаешься, родная моя, я вижу в тебе не только женщину, но женщиной в тебе я буду восхищаться всегда.
У нее золотисто–каштановые волосы, высокий открытый лоб, красивые большие зеленые глаза, капризно–вздернутый маленький носик и губы… Ее губы — лишенные нежной кожицы дольки зрелого апельсина, от них невозможно оторваться. В нее невозможно не влюбиться. А эти восхитительные ямки на щеках, когда она улыбается!
Мы на пляже: вершины гор залиты светом, высокие перистые облака, белопенные волны. Водоворот ее пупка с бусинкой пота, где сосредоточено все солнце юга. Я пишу сухой веточкой на песке: 17.08.99. Набегающие волны нежно смывают мою попытку увековечить и этот день нашего счастья.
— Ах, — сокрушается она, стоя у зеркала вполоборота и смазывая кремом обгоревшие ноги, — мне уже двадцать четыре, я уже старуха.
О моем возрасте, она ни разу не обмолвилась.
Мы развивали планы на эту поездку задолго до отпуска, тщательно скрывая их от друзей, мечтая о тех сладостных минутах, когда мы будем только вдвоем. Но уже на следующий день после приезда вдруг возникает ссорка. Без всякого повода. Возникает, так сказать, из смеха.
— Ты не поцеловал мне родинку.
— Еще чего…
Это мое «еще чего» сковало все ее движения. Она закутывается в простыню, как в кокон и, не шевелясь, лежит целый час. Больше! Конечно же, я пошутил. Я стою на коленях у постели и сквозь простыню шепчу ей на ушко:
— Я целую ваши руки, завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я.
Шепчу и шепчу. Каждую минуту. Целый час.
Она — мертва! Но вся ее кожа, я знаю, в пупырышках…
Я приношу ей кофе.
— Ваш кофе, сударыня.
— Ах!
И глаза ее яснеют.
Я называю ее Лю.
О том, что у нее депрессия, она заявляет на следующий день к вечеру. Может быть, ее развеет теннис? Мы берем ракетки и спешим на корт. Солнце уже скрылось за верхушки кипарисов, ветерок шелестит листьями платанов, вершины гор в дымке. На ней цветастая тенниска, белая спортивная юбка, красная лента украшает лоб. Игра в теннис ее преображает: мягкая и уступчивая, немножко капризная и нерешительная, она становится жесткой и уверенной в своих действиях на корте. Она легка, ловка и проворна. Чего только стоят ее «хэх!» Но я ведь тоже парень не промах. Мне нередко удается удачно сработать ракеткой, и тогда она злится, что не может принять подрезанный мяч. Это меня подзадоривает! Моя тенниска промокла насквозь, пот застилает глаза и, хотя я толстоват и менее проворен, я тоже набираю очки. А ей нужна только победа.