С ней сразу все пошло легко. Не так часто Валдаев встречал людей, при общении с которыми он не терялся, не краснел, не изнывал от необходимости острить, вести умную беседу. В общем, людей, с которыми можно хорошо поговорить, а то и помолчать.
Они быстро и просто, без брудершафтов и прочих пошлостей, перешли на «ты». Через полчаса ему казалось, что Эллу он знает давным-давно. И как-то естественно, само собой, за бокалом легкого итальянского вина получилось то, что Валдаев так обожал, — душевное человеческое общение. Это большая роскошь в наше время — выкладывать про себя что-то твое личное в надежде на то, что это интересно собеседнику, в надежде на понимание, а то и на сочувствие. Это опасная тропа. Здесь слишком близка пропасть конфуза. Здесь по пятам идет вечный страх людей склада Валдаева — показаться дураком и слюнявым ничтожеством.
Элла была подкупающе искренна. И вместе с тем напориста. Она хотела знать все о собеседнике. Она относилась к людям, которые обожают ставить точки над «i», любят расставлять акценты. Поэтому разговор с ней немножко походил на допрос.
— Сам из Москвы? — спросила она.
— Если бы. Из глубинки. В Москву еще в детстве сослан. У бабушки жить.
— И бабушка?
— Она умерла.
— Извини… А что закончил?
— МГУ.
— А я медицинский. — Элла отхлебнула коктейль и поудобнее устроилась на мягком стуле, провела наманикюренным ногтем по расплескавшейся на полировке стола жидкости — получилась едва видимая прямая линия. — Три года назад.
— Ты больше на студентку похожа.
— Льстишь. Я уже старая дева, — улыбнулась она. — Знаешь, грезила клятвой Гиппократа. Врачебные подвиги манили. Это кому надо?
— Кому-то надо.
— Никому ничего не надо, — она махнула рукой. — Работала в поликлинике. Деньги — сам понимаешь какие. Вспомнила, что владею английским без словаря. И компьютером. Устроилась в фирму. Повезло мне сильно.
— Денег много платили?
— Не в этом счастье… Шеф голубой попался.
— И…
— Не понимаешь? Ему девочки не нужны были. Так что я еще могла побыть романтичной барышней. Пока фирма не сгорела.
— А сейчас?
— Подрабатываю в одной клинике… А ты, значит, журналист.
— Он самый.
— Криминальная эротика?
— Инопланетные новости. Вести с фронтов борьбы с барабашками. Сообщения с передовых шабашей.
— Понятно. Шизуха.
— Верно. Как мой шеф говорит, шизуха, порнуха и чернуха — три кита современной журналистики.
— И что — с детства писал об этом?
— Нет. До тарелок в одной крупной газете был обозревателем по детскому воспитанию и по моральным проблемам семьи.
— Специалист?
— Да какой специалист? Ни шиша не понимал я в этих семейных проблемах. И в воспитании. Знаешь, моими статьями зачитывались старые ведьмы и молодые вертихвостки. Я получал пачки писем от них, некоторые были исповедальные. Сперва отвечал, потом плюнул, зная, что от любимца публики до ее врага — один шаг.
— А теперь пишут?
— Еще как. Большей частью шизофреники, общающиеся с Сириусом посредством пейджера.
— В общем, жизнь у тебя содержательная, — улыбнулась Элла.
— Да вообще не жалуюсь, — он смутился, поняв, что опять начинает говорить лишнее.
— Ты не женат. Живешь в пустой квартире. Обожаешь порядок, — перечисляла Элла. — Правильно?
— Правильно.
— Разведен?
— Разведен, — вздохнул Валдаев.
— Жена убежала с «новым русским», прихватив дочку.
— Почти. Только не дочку, а сына. Что, на лице написано?
— Написано, — засмеялась она.
Он отвел глаза, внутренне зажавшись, но она положила свою узкую ладонь на его мягкую, давно не знавшую физической работы и редко державшую что-то тяжелее, чем авторучка, руку.
— Не обижайся, — от ее улыбки теперь исходило тепло. — Я не люблю боровов на «фордах». Это нестандартно?
— Действительно.
— Надо идти против толпы. Хотя бы в душе…
В общем и целом вечер удался на славу. Они засиделись в баре. Потом шли по ночному, сверкающему огнями элитных магазинов столичному центру. В этом сверкании было что-то от сияния дорогих елочных игрушек. И Валдаев ощущал, будто вместе с Эллой оказался внутри такой игрушки — необычайно сложной, наполненной звуками, людьми. В городе сейчас не ощущалось обычной его враждебности. И настроение в этот прекрасный, теплый вечер у Валдаева было несвойственно ему приподнятое и вместе с тем привычно мечтательное. И внутри жило ожидание чуда.