— Хлеб. Боялся, что опять хуже будет. А то начнет готовить себе еду из какой-то своей химии… Я издрожалась вся — вдруг отравится? А перед тем как слечь, весь день был совсем как бешеный, обложился справочниками, целую тетрадку исписал закорючками, ночью стучит, будит: «Тамура, я сделал открытие, которое всех спасет, — я знаю, как изготовлять из сырой нефти пищевые жиры…» — «Колечка, говорю, а где же мы возьмем сырую нефть?»
Митя усмехнулся. Усмешка показалась Тамаре недостаточно почтительной, и она вспыхнула:
— Ты его совершенно не знаешь. Колька был удивительный. Молчи, — остановила она Митю, — молчи, я сама скажу, а ты не смеешь. Да, он трус, он жадный… Все равно он мой муж, родной человек. Я сама такая, как он. И он меня любил, понимаешь ты это? Любил, все понимал и не судил строго. И когда у меня было горе, я шла к нему. А ты знаешь, как это много — близкий человек? Я Колю не любила по-настоящему, никогда не любила, но когда человек тебе нужен, и ты ему нужна, и твое горе — его горе, знаешь, Димка, может быть, это больше любви. А может, никакой любви и не существует…
— Неужели не существует? — несмело переспросил Митя.
— Не знаю. Хоть тетя Юля и говорит, что я беспутная, я ведь мало что видела. А от того, что видела, веры во мне не прибавилось. Одному человеку только и верю.
— Кому?
— Командиру твоему, Виктору. Катька извелась с ним, ревет, а по-моему, она счастливая. Хотя что ж это я? Нашла кому говорить. Ты же его ненавидишь.
— Я?
— Дима, только не ври, не надо. Так вот, радуйся, недолго тебе страдать. Погонят его скоро.
— Откуда ты знаешь? — Митя встал, обошел стол.
— Говорю, — значит, знаю. Сядь на место, Дима… Пожалуйста.
— Скажи, я должен знать. От Селянина?
— О нем не будем говорить.
— Почему?
— Не хочу.
— А я хочу. Мне нужно знать.
— Мало ли что тебе нужно… Ну хорошо, чур — правду за правду. Поклянись.
— Честное слово.
— Это правда, что ты на Горбунова заявление писал?
Митя не ответил. Тамара всплеснула руками.
— Неужели правда? Ох, только не оправдывайся, Дима, я ведь все понимаю… Тут люди похитрее тебя.
— Кто?
— Да тот же Семка. Ты не знаешь, какой он.
— Страшный? — усмехнулся Митя.
— Если бояться, то, пожалуй, и страшный.
— Тебе же он нравился?
— Конечно, нравился. А ты что же думал, я просто так — за харчи? Он ведь не глуп. И держаться умеет. Думаешь, вот сильный человек, никого не боится, ни от кого не прячется…
Митя почувствовал укол и вспыхнул.
— Вор, — сказал он со злостью.
Ему не так хотелось обругать Селянина, как задеть Тамару. Но Тамара только улыбнулась.
— Нет, не вор. Может быть, хуже вора, но не вор.
— Что может быть хуже?
— Холуй.
— Почему холуй? — удивился Митя.
— Не знаю почему, но холуй. Важный, властный, но холуй.
— Злой?
— Скорее равнодушный. Но уж если кого невзлюбит — вот как Горбунова, — ни перед чем не остановится.
— За что он его так ненавидит?
— Наверно, за то, что Горбунов не такой, как он.
— Разве за это можно ненавидеть?
— Значит, можно.
Митя задумался.
— Интересно, в чем его сила? На чем он держится?
Тамара засмеялась невесело.
— Это я тоже только недавно поняла. А на том, что у больших людей бывают маленькие слабости.
— У каких людей?
— А вот представь себе, Дима, человека, который руководит, командует, решает всякие вопросы, и, наверно, правильно решает — там он большой человек. А есть у него уголок, где он человек маленький: повеличаться любит, лишнее урвать, согрешить втихомолочку. Самому-то неловко, а этот готов к услугам — и познакомит, и достанет, и свяжет, и прикроет, грех на себя возьмет. Ты знаешь, — она тихонько засмеялась, — я у него книжечку видела телефонную, ну точь-в-точь как твоя, только записаны в нее одни нужные люди. И около каждой фамилии этак меленько: чем заведует, что может дать, в чем сам нуждается.
— Нет, ты врешь, — сказал Митя с ужасом.
Тамара продолжала смеяться.
— Не беспокойся, тебя там нет, ты начальство небольшое, даже без телефона. А впрочем, как знать, может, и тебя теперь записал, бывает, и лейтенант на что-нибудь сгодится.
Это было жестоко.
— А ты поумнела, — сказал Митя, мстительно усмехаясь. — Это что же — Семен Владимирович научил уму-разуму?
— Жизнь, — спокойно сказала Тамара. — Ну и он, конечно…
— А насчет покровителей — это все твои догадки?
— Нет, зачем же догадки. — Тамара нахмурилась. — На днях он привез ко мне одного своего… Нестарый еще дядька, в штатском; простое такое лицо, но видать, что умный. Только скованный очень, не знает, как держаться, — то ли я дама, то ли шлюха. Потом решил, что дама… все-таки.
— А Селянин перед ним петушком?
— На равных. Еще задирает.
— Значит, не холуй?
— Холуи разные бывают. Есть, что дерзят.
— А тот что?
— Доволен. Он же демократ. Услышал, что у мен» день рождения, и спрашивает: «Скажите, Тамара Александровна, есть что-нибудь такое, чего вам очень хочется?» Я обозлилась и говорю: «Есть. Прорыв блокады». — «Вот этого, — говорит он, — я вам к завтрему не обещаю, задайте пока что-нибудь попроще». — «Ладно, говорю, хочу торт-пралине, как в довоенном „Норде“. На том разговор и кончился.
— Здорово ты его… Ну а дальше что?
— Дальше? — Тамара явно колебалась. — Ну ладно, иди сюда…
Она встала и взяла со стола коптилку. Митя тоже встал. В темном углу рядом с дверью стоял знакомый низенький столик, накрытый газетой, газета была старая, бумага просалилась и почернела. Тамара передала Мите коптилку, а сама осторожно, двумя руками приподняла бумагу, и Митя увидел большой квадратный торт, залитый шоколадной глазурью и украшенный завитушками и розочками из масла. На блестящей, как полированный гранит, поверхности чья-то умелая рука вывела Тамарин вензель. Он перевел глаза на Тамару. На ее лице была мучительная гримаса.
— Что делать, Димка? — сказала Тамара шепотом. — Я не могу до него дотронуться. А выбросить — рука не поднимается.
— Зачем же ты взяла?
— Я не брала, что ты… Приехал Соколов и привез. Мне вообще не до того было… Уж потом-то я поняла.
— Что поняла?
— Господи, да ты совсем глупый. Поняла, что Семка меня продал.
— Что значит продал?
— Ну, уступил. Дошло?
— Дошло, — сказал Митя растерянно. Он совсем не был убежден, что до него действительно дошло. — Но я все-таки не понимаю, почему…