Минеров ответил не сразу. Долго смотрел на старушку, и та заметила, что лицо у него как-то перекосилось, помрачнело, затем перекинулся словом-другим с одним интеллигентным мужчиной, который подходил к нему с какими-то непонятными для Катерины Ивановны вопросами, и только тогда промолвил:
— Катерина Ивановна, как же так! Год Николай лежит и не похоронить чтобы!.. Я же не знал обо всем этом. Что, не могли мне раньше сообщить? Зайти или позвонить — не могли?
Катерина Ивановна растерялась и почувствовала, что начинает краснеть; ей и в самом деле сделалось стыдно, от того стыдно, что правду говорит Минеров, правду, если задуматься. Надо было ей быть более настойчивой, решительной, не надеяться на внука, соседей, а сразу идти к высокому родственнику, он бы выручил. А так получается, что она, только одна она виновата, что урна с прахом мужа лежит в крематории.
Катерина Ивановна по-прежнему как-то растерянно моргала, отводя глаза от Минерова, и не находила, что ответить. Зато нашел тот, что сказать ей:
— А можно было, сердечная, и самой съездить в столицу, самой забрать. Там же нечего везти. С буханку хлеба урна. И привезли б.
— Так — далеко ж...
— И Америка далеко. Для того, кто там никогда не бывал. А раз один слетаешь, и станет близко. Нашли, Минск — далеко. Ну-ну. Ко мне ж приехали, Катерина Ивановна? В Глушец. А в наш Глушец, скажу вам, труднее доехать сегодня, чем в Минск. Вы же около вокзала живете, а поездов много ходит. Это ж не после войны.
Он повернулся и собрался, видимо, пойти, посчитав разговор оконченным, но все же глянул на старую женщину, посмотрел той в глаза и попросил, чтобы она позвонила ему домой. Катерина Ивановна не знала, что ей делать, — или решать, как добираться до города, или что-то еще... Хоть плачь. А потом, сама не понимая для чего, потопала назад в столовую, где оставались за столами земляки Плотникова. Подсела к ним и она. Выпила стопку водки до капли, потом вторую. А закусывать не стала. Она сидела и ждала, что будет дальше, чем закончится поминальный обед...
Катерине Ивановне хотелось запеть, и она ждала, чтобы кто-то начал это первым. Не ей же заводить. Она подхватит, подтянет. В том, что тот первый будет, не сомневалась.
Можно ведь на поминках петь грустные песни.
Раздел 13. Трезвый день
— Все, баста: с сегодняшнего дня не пью, — как на исповеди, сказал, привычно дернув щекою, Хоменок.— Убери эту гадость со стола. Ну-у! Ты что, глухой? Володька-а!.. В кубрике — сухой закон!..
Володька, услышав такое, даже остолбенел от неожиданности, а бутылку самого дешевого вина, которую он не успел еще и поставить на стол, еле не уронил на пол.
— Ч... чего так? — понурив голову, спросил он.
— Завязал. Морским узлом, да-да!..
Володька захохотал, разинув свой почти беззубый рот — ему бы теперь только на радио и работать, шепелявому, — да так громко захохотал, что Хоменку пришлось цыкнуть на него, призвать к порядку.
— Ты не один тут, за стеной люди живут, — сказал все же спокойно и благоразумно Хоменок.— И малый ребенок у них. Не гугни. А вино пей один. Понял? Коль принес, то что с тобой, горемыка, поделаешь.
— Хочу. Жажду, — осмелел Володька и забулькал в стакан, предварительно протерев его искомканным рожком своей сорочки.—Почему так поздно завязал? Не скажешь, подводник?
Хоменок, выдержав паузу, подошел к окну, прикрыл форточку и тогда только ответил:
— Лучше поздно, чем никогда.
— Это не ответ. Но подожди, я выпью, а тогда продолжим интервью. Так и быть. Заинтересовал.
— Интервью, сукин ты сын! Интервью, гляньте вы на него! — Хоменок улыбнулся, покрутил головой. — И не забыл это слово: интервью. Сколько это уже прошло, как тебя вытурили с радио?
Володька сделал вид, что не расслышал, а Хоменок, не дождавшись ответа, махнул рукой: что с него возьмешь!..
— Ну! — повеселел Володька. — Рассказывай! Что, как, почему? — Он потер ладони, звонко хлопнул ими. — Главный вопрос дня, который, собственно говоря, интересует публику: почему это ты бросил пить? А, флот?
— А вот захотел и бросил.
— Не юли. На тебя, Данилович, это не похоже.
— Если хочешь правду, тогда скажу: свое выпил. Это, во-первых. Ну а во-вторых, помирать собрался.
Далее Володька сидел скучный, хоть и выпил. Закусить бы, но ничего не лезет в рот. Еще один напарник, значит, отпал. Как сосулька от крыши. Хотя он и не мог поверить, что Хоменок это серьезно сказал, однако надо учесть, что человек он вполне серьезный, как говорит, так и делает. Слов на ветер не бросает. Колебался Володька: и верилось, и нет. А может, и правильно? Ему бы также избавиться от этой заразы, однако ж попробуй! Не получается, она крепко взяла его за горло и, чувствует, давит, давит — скоро совсем зажмет, холера, что не продохнешь. А чтобы сказать — вон от меня, я жить хочу! — не получается. Только во сне иной раз. А проснется, и голова работает в одном направлении — где взять, за что выпить? Однажды, правда, Володька набрался мужества, открыл дверь в наркологический диспансер и с порога заявил: «Пришел сдаваться!» Ему посоветовали проспаться, а тогда прийти. Пообещал заглянуть, так и быть, проспавшись, а когда протрезвел, понял, что отмочил очередной номер спьяну, не иначе. Больше он туда — ни на шаг, а когда проходил около наркологического диспансера, старался не смотреть в ту сторону. Омерзительно как-то, жутко!..