Так вот значит. Приехал Евтушенко с Чепиком на конспиративную студию Пикассо и тот давай им обоим дифирамбы петь-напевать. Дескать, такие вы ребята классные, такие талантливые, чудные, не хотите ли выпить и закусить вонючими трюфелями. Ну, посидели, выпили, закусили вонючими этими трюфелями, и что? Наши то по зарубежному говорят всё больше с переводчиком. Только на магазины словарного запаса то и хватает. Это нравится, это нет, ну там еще хау мач, гет лост и всё такое. Ну, вроде, беседа все идет в одну только сторону. Он им песни поёт, а они ему гуд да гуд, иногда гет лост. Потом пошел Паблушко картинки свои показывать по стенкам мансардёшки развешенные. А наши, не будь дураками - хау мач, хау мач. Гуд, нот гуд.
(Это я, конечно, стрендел по поводу языка. Евтушенко и по-англицки и по-хранцузки как бог говорит. Ну, или как Володя Жириновский, по крайней мере).
Ну, Пикассо прикололся по этому и грит:
- Давай-ка я тебе Жентяй (от уже на Жентяя после трюфелей-то перешёл) картину задарю вот эту с цветами.
- А я, - это Евтушенко, значит, отвечает, - не возьму у тебя эту картину, так как не по душе она мне. Я ваще думал, что это баба голая.
- Ну, возьми хоть какую-нибудь на память.
- Да не нравится мне твоя мазня последнего периода, позднего, так сказать, Пикассо. Мне, понимаешь ли ты, "Голубой период" у тебя нравится, брат Пикассо.
- Ну, где ж я тебе сейчас тут в Париже "Голубой период" найду. Может в Музее только Современного Искусства Помпиду. Так там же всё дорого. Возьми вот эту картинку, хотя бы поездку отобьешь, или в будущем дети хоть не в чем себе отказывать не будут.
"Нет, не взял я у него ничего тогда",- тихо отхлёбывая чай из стакана в подстаканнике, сказал Евгений Александрович Евтушенко. Потом, помолчав, продолжил, - "Он приезжал ко мне в Москву пару лет позже. Жил у меня на квартире сутки. Всё время мы с ним провели по-русски, на кухне, за чаем.
Женя уставился на свой пустой стакан. Тяжело встал со стула, расправил короткими крепкими пальцами онемевшую, окостеневшую седую бороду, немного покачнувшись, вышел чуть вперёд и, глубоко засунув руку во внутренний карман помятого пиджака, вытащил из него свой потертый кошелёк. Из потертого кошелька посыпалась на пол Дома Архитектора никому не нужная мелочь, помятые записки, фотографии любимых актёров.
Аккуратно, двумя заскорузлыми пальцами правой рабочей руки достал бережно сложенную вчетверо промокашку туалетной бумаги. Поднял ее над головой, развернув как антицарский плакат гапоновца, и все мы увидели чудное, как взмахом руки Всевышнего сробленное, изображение Голубя. Громко и возвышенно Евгений Александрович произнес, - "Да, дорогие товарищи, это самое первое изображение всемирно известного Пикассовского Голубя Мира! Он создал его сидя на толчке в моей туалетной комнате. Он много размышлял там, что-то писал. Вы знаете, у меня большая библиотека в отхожем месте. Не побоюсь этого сказать, но она даже более обширная, чем знаменитая библиотека Эрнеста Хемингуэя на Острове Свободы, Земля, Солнечная Система.
Ну и еще сложность усваивания нашей пищи, конечно, сказалось. Так что у него было время хорошенько подумать над смыслом Мира в моём замкнутом пространстве.
Так давайте и мы, молодежь, комсомольцы, мать вашу маковку, подумаем тоже хорошенечко над этим смыслом Мира. Спасибо друзья за эту встречу с вами, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо".
Это была последняя фраза на этом заседании продвинутой молодежи знаменитого Советского поэта-современника.
Мы все, как к Мавзолею, выстроившись в длинную, костлявую, студенческую очередь, подходили к Евгению и жали его поэтически настроенную руку. Многие брали автографы. Мы нет. Мы с Павлом Блиновым знали, что нас ждет этот долгожданный автограф на этикетках "Столичной".
Когда подошла моя очередь, и Евтушенко уже вытянул наготове черную перьевую ручку, я скромно отказался от росписи, просто попросив еще раз показать мне шедевр Пикассо. Он глубоко вздохнул, очередь позади меня нехорошо зашуршала. Развернул бумажник, вынул туалетную бумагу, развернул бумагу, показал, вложил мне её в руки. Очередь зашуршала еще громче. Я затрепетал. Всего только одним ровным, мощным движением сильной руки, кое-где даже надорвав нежную мякоть бумаги, на полотне был выведен Голубь с веткой какого-то растения в клюве. В уголке мелко, но по утвердительному упрямо - знаменитое "Picasso". Поразительно, как можно было столько энергии вложить в такой маленький рисунок. Поразительно. "Это настоящая реликвия", - подумалось мне. И правильно подумалось.
Очередь позади зашуршала громче, послышалось:
- Вы тут не стояли!
- Покажите номер на руке!
- А еще пенжак одел!
Евтушенко быстро выхватил у меня из руки рисунок и, сложив, засунул во внутренний карман. Но сразу в карман, а не в бумажник. А я ретировался, решив не гневить сверстников и удовлетвориться этикеткой со "Столичной".
После пожатий и автографов всю молодежь быстренько вытолкали в теплый майский вечер, нас с Блином поставили у входа, вручили по пузырю Столичной с винтовой головкой, повелев не пить до конца фестивити.
Фестивити же было недолгим, но целеустремленным. Руководство Отдела Культуры города Свердловска, Члены Союза Архитекторов РСФСР, Писателей, Художников, быстренько нахрюкалось водки в красивую упругую сисю и после брудершафтных поцелуев с Женькой, (блин! классный! такой! чувак! парнишша!!!) разбрелась по домам в суете толковать, что пора положить бы конец безобразью, что и так скоро будем мы все голодать.
Главного героя увезли в Гостиницу "Центральная" отмокать после чая, а мы с Павлом серьёзно занялись уборкой помещения. Начали с недопитых бутылок шампанского, потом перешли на болгарский сухич, потом добрались и до российской водочки и поняли, что нам эту уборочку вдвоём не осилить. Поэтому было принято моментальное решение пригласить на помощь Немую-На-Четверых с Завьялкой и заняться очисткой помещений.
Очистка бутылок с некоторыми сладкими пятнадцатиминутными интимными перерывами во времени завершилась к четырём утра полной победой над зелёным змием.
Теперь предстояло убрать мусор в зале заседаний. Решили мы мести весь хлам с четырёх углов в центр, там набросать газет и всю гадость, крепко вчетвером взявшись за руки, вынести во двор, к помойному контейнеру.
Уверенно подметая пол своей неуверенной рукой, я вдруг увидел недалеко от стола, (где в недалёком прошлом находились такие славные бутерброды с ветчиной), знакомый лоскуток бумаги и сердце судорожно захлопало в жаркой печке комсомольской груди.
И?
Да! Это был тот самый Пабло Пикассо. Видимо Женя родной Евтушенко промахнулся рученькой своей знаменитой в свой глубокий карман, изрядно потеряв бдительность, после тяжёлой лекции с крепким чаем в подстаканнике.
Я не закричал, не всхлипнул, не стал звать Немую, просто поднял святой листочек бумаги и инкогнито стал обладателем произведения Великого Пабло в своей коллекции реликвий.
Тем более что мы, по причине пошатнувшегося здоровья Жени, так и не получили водку с автографом на этикетке.
АМСТЕРДАМ
Вывезти это знаменитое произведение Пикассо в Лондон не представляло, как понимаете, никакого труда. Потом в Амстердам, Париж, Лиссабон и так по миру далее. В конце концов, я сдал его на хранение Иосику Водовозу в сейф его торговой компании, сказав, что это просто семейная реликвия, чтобы никто не спёр.
А когда в 1993 выпала возможность поехать на заработки в Шанхай, а денег не было на билеты совсем, этот кусочек бумаги с почеркушкой гения выполз наружу.