Длинный стол уже посередине комнаты. Гулечка быстро расставляет на скатерти тарелки, бутылки, стаканы, раскладывает вилки, ложки, ножи… Приветливое жилище Кореня, но напряжение, что мне придется как-то объясняться с его сыном, «ночным разбойником», не покидает. Меня усаживают по одну сторону стола, Илья Борисович занимает стул напротив, а ребята устраиваются с торца — от окна: они рядышком. Крепкие, веселые, беззаботные. Оба десятиклассники, оба комсомольцы, мое присутствие их чуточку смущает: перешептываются. Илья Борисович без лишних предисловий откупоривает бутылку водки. Ромка подталкивает ему четыре рюмки. Расставив наполненные на столе по персонам, Илья Борисович хвалит меня за что-то, вскидывает мерку с водкой вверх, произносит короткий тост в мою честь, заметив, что к этому угощению я не притрагиваюсь, удивляется:
— Ты что, вообще ни-ни?
— Совсем, — киваю я.
— По здоровью или из принципа? — выжидающе смотрит.
— Из принципа. Дал зарок не мочить губы…
Илья Борисович в замешательстве возвращает рюмку на скатерть, хмурится, видя, что ребята уже осушили свои, хмыкнув, выпивает водку.
— Ох, самцы, опередили батьку… — крякая, незло укоряет ребят и берется за закуску. — Не люблю с молодежью ханжества.
— Не пью, не курю, — виновато беру вилку. — Вы знаете, Илья Борисович, моих родителей, они у меня люди простые, грешные… Я как бы искупаю их грехи… Да и спорт не дозволяет…
— Это хорошо, — думая о чем-то своем, машинально соглашается он… — Хотя не в русских традициях.
— Руссо верил во всемогущество естественного воспитания, был против искусственных наслаждений. Но советовал изолировать воспитанника от опасного для него окружения. Мне больше нравится макаренковская система: вырабатывать положительные привычки тренировкой.
— О! Вот какой ты теоретик! — Илья Борисович обрадованно нагружал мне в тарелку салат. — Я ведь педагог-практик без малого с тридцатилетним стажем, у меня много хороших воспитанников. Директора заводов! Одна девочка стала главным инженером треста… Ксения Комиссарова… Не забыл ее? Жизнь — главный учитель, а мы лишь ее помощники.
— Нет, я с вами не согласен! — возражаю быстро. — Мы главные учителя, а жизнь — место испытания воспитанников.
— Я все лето работал в поле, кто там мне запретит курить? — нагловато вклинивается в беседу Ромка.
«Не расслышав» его, продолжаю общаться лишь с Ильей Борисовичем. Гуля ставила на стол тарелки с борщом, затем большую чугунку, наполненную жарким с картошкой. Она снует из кухни в гостиную и назад, совсем не вмешиваясь в нашу беседу. Ребята жадно едят; Илья Борисович заботливо напоминает мне, чего еще положить в тарелку.
— О, Александр Илларионович! — захмелев, развязно обратился ко мне Ромка. — С дисциплиной в нашей школе ничего не выгорит. У нас учатся разные подкидыши да безродные подбросыши…
Я поморщился.
— У вас есть комсомольская организация, которая живет по уставу?
Все за столом смолкли. Илья Борисович шутливо разрядил напряжение:
— Давайте я буду у вас председателем. — Он отложил вилку. — Ну, сынок, покажись комсомольскому лидеру! — И, глянув на меня с веселым прищуром, добавил: — Любят забияки поспорить со старшими.
Такого оборота беседы я не ожидал.
— Для дискуссии нужен предмет, — сказал я спокойно. — Интересно обсудить причины гибели школьницы Князевой.
Ромка быстро встал, глянул на меня недовольно и вышел из-за стола.
— Я любил ее… Да, я любил Юлю! Погибла случайно, следователь это признал. Зачем вы, Александр Илларионович, намекаете мне об этом?
Высокий, как и отец, только потоньше в кости, красивый, с роскошной шевелюрой, он удалился к книжному шкафу, отвернувшись от нас, разглядывает книги.
— Ну вот вы уже и повздорили. — Илья Борисович закурил, постучал вилкой по рюмке. — Ты, Рома, норов не демонстрируй и не увиливай от разговора. Девочка не перенесла испуга. Стресс, невроз, в сильном возбуждении покончила с собой. Умей объяснить!..
Илья Борисович налил себе водки в рюмку и выпил.