Мы пришли в Заозерье уже в темноте. Медленно, нога за ногу, вышли из болот, добрели до околицы. Считая от дома, было оттопано километров тридцать — лесами, глухоманью, лежневкой. Годовалый легаш, впервые попавший в переделку, тяжело дыша, высунув язык и качаясь на ходу, замотанно плелся сзади.
Не помню, как ноги донесли меня до знакомой избы, не помню ни ужина, ни разговора с хозяйкой, помню только, что поил жадно лакавшую собаку и усталым, мертвецким сном спал потом на печи.
Утром, чуть свет, я проснулся на жестких кирпичах, вышел посидеть на крыльце. Легаш, дремавший под лавкой, выскочил тоже и потягивался от возбуждения. Ему, видно, не терпелось взяться за дело. После вчерашнего перехода гудели ноги. Я придвинул сапоги и стал обуваться.
Заозерские болота — лучшее место для натаски легавой. Городской собаке, привыкшей болтаться без дела, тут вволю работы: прыгать по кочкам, мокнуть в воде, резаться об осоку. Охотиться и добывать себе кусок хлеба. Только здесь, войдя во вкус такой жизни, собака и станет настоящей собакой.
Мы вышли за деревню и пошли, пугая бекасов. Длинноносые кулики вылетали из-под самых сапог, шумели крыльями и быстро садились в стороне. Высокая трава скрывала их от нас, а легаш, заложив уши, беззаботно летал за ласточками. Он был, как все собаки в его возрасте. Всему нам только предстояло научиться. Все лучшие охотничьи радости были у нас впереди: первая потяжка, первая стойка, первая подача убитой дичи.
Через несколько часов, мокрые и азартные, мы возвращались в Заозерье с другой, сухопутной стороны. По тропинке за огородами, вдоль изгороди из потемневших и провисших жердей, навстречу нам шли две девчонки — босиком, в брюках, с желтыми деревянными этюдниками через плечо. Похоже, это были студентки какого-нибудь художественного училища.
— Интересно, — сказал я собаке. — Как они сюда попали?
Обычно художники в этих местах живут и рисуют на озере. Здесь, среди комаров и болот, еще никто не бывал. Что тут могло понравиться, чтобы жить в Заозерье?
Я проводил девчонок взглядом и пошел по деревне. Все Заозерье — десяток домов, да и то половина из них заколочена. Хозяева кто помер, кто живет в городе. Только самые терпеливые, вроде моей хозяйки, прожили тут всю жизнь.
— Ну что, набегались?
У большого старого дома стояла маленькая женщина и с насмешкой смотрела на нас. Она была в кирзовых сапогах, телогрейке и цветастом платке. У сарая блестела коса. Пахло сеном. Женщина только пришла с покоса. Это и была наша хозяйка, Степаня Васильева.
Я знал все Заозерье и не первый раз останавливался у Степани. Она жила одна, бобылкой, в своем пустом доме, куда шли все, кто ни приезжал в Заозерье. Наверняка художницы тоже жили у нее.
— Кто это у вас? — я кивнул за деревню, куда ушли девчонки.
— А кто их знает! Художницы. Всю деревню пере-рисовали. Вон на лен пошли.
— Куда?
— Да вон, — Степаня отошла в сторону и показала рукой. Между домами, между огородными пряслами, в конце длинного зеленого прогона, на горе, лежало синее, как озеро, льняное поле. Там, на синем, виднелись два желтых пятна — девчонки расставили свои причиндалы и взялись за этюды. Давно тут не сеяли лен. И вот опять, как прежде, синело за деревенской околицей.
Но кому — любоваться, кому — работать.
— Управитесь? — с сомнением спросил я, зная, как мало народу в деревне, как тяжек лен и как до сих пор в поле мелькают только спины, когда вяжут льняные снопы.
— Потихоньку, — беззаботно подмигнула Степаня. — Мы деревней подряд взяли: уберем лен — колхоз нам избы починит.
— Кто это у вас придумал?
— А что? — с вызовом сказала Степаня. — Я придумала. Тут жить, да льна не сеять…
И наконец, как главный довод, Степаня не утерпела, вспомнила старинное домашнее полотно, которое она сама растила, ткала и которым очень гордилась.
— Вон у меня льняная скатерка… Постелешь на стол — от нее в избе светло.
Откуда что бралось в маленькой слабой Степане? Забот полон рот. Сенокос, огород, дом. Дачники на шее. Теперь этот лен… Как будто она собралась переделать всю работу, которая есть на свете.
«Сидела бы дома, отдыхала на лавочке», — подумал я, но остерегся лезть к хозяйке со своими советами. Было известно, что скажет Степаня.
— Жить дак жить, — однажды отрезала мне она. — Чё небо коптить…