— Журка!
Из-за угла показалась девчонка, прыснула, смутилась и спряталась снова.
Журавль оглянулся, попереминался с ноги на ногу, но не уходил.
Я пошарил в рюкзаке, по карманам: нет, дорогой Журка, нечем тебя угостить… Откуда ты взялся здесь — один, зимой, на своих тощих метровых ногах?
Девочка выглянула снова, осмелела и пошла к журавлю.
— Журка, Журка…
Я тоже решил подойти поближе. Но хитрая птица, подпустив нас немного, вдруг пригнулась и дала по поляне такого стрекача, что скоро длинные ноги мелькали уже у леса.
— Никуда не денется, сейчас придет обратно, — успокоила девочка. — Вишь, думает ему лето — по снегу шляться…
В ожидании журавля мы познакомились и разговорились. Девочку звали Нина Смородина. Однажды летом, когда Смородины ездили на покос, Нина наткнулась в лесу на журавля. Он лежал беспомощный, с окровавленной грудью. Увидев людей, испугался, запищал, но не мог встать на ноги. Журавля перевязали, накормили и, принеся домой, устроили ему лечение: намазали йодом, стали отхаживать. Так Журка вырос и поселился в сарае Смородиных. Свил себе гнездо, стал жить.
Скучно было в деревне вольному дикому журавлю. Какие тут птицы? Одни хозяйские курицы. Подерется, рассорится, уйдет в камыши на остров. Один раз, по первому льду, заморозил в озере ноги. Пришел жалкий, замерзший. Хорошо, что знал, где можно согреться. Повели в избу, посадили к печке…
Друзей у Журки двое — Нина и бабушка, Ефросинья Ивановна. Ефросинья Ивановна кормит корову и кур, носит в сарай сено, хлеб, картошку, и дружить с ней, известное дело, выгодно. В свою очередь, и он в случае чего поможет, услужит. Уронит та клок сена — он выйдет, по соломинке перетаскает его в сарай: вот, мол, теперь порядок.
С Ниной у Журки отношения другие, приятельские. Она для него спасительница, защитница, друг. Осенью, когда было тепло, Журка не отставал от нее ни на шаг — ходил по пятам в лес, в магазин, на озеро. Спасался за ее спиной от туристов, мальчишек.
Раз, в сентябре, Журка увидел пролетающую над домом стаю журавлей. Закричал, полетел вслед, вместе со стаей опустился на берегу озера. Потом журавли исчезли. Исчез и Журка. Думали, что он улетел. Но Журка скоро вернулся. Может, не хватило сил, а может, решил не улетать, остаться на родине, среди лесов и озер, в журавлином краю.
По вечерам откуда-то доносилась протяжная заунывная песня:
В нашем подъезде на пятом этаже жил молодой егерь Ленька Гущин. Эту песню любила петь его мать. У Леньки был мотоцикл, рано утром он заводил его и исчезал в лесу, а мать часами сидела у окошка и ждала сына.
Порой Ленька пропадал на два, на три дня. У Гущиных все затихало. Не слышно было знакомой песни. Наконец к подъезду подкатывал мотоцикл, и, тревожа воображение соседей, Ленька нес домой зайца, глухаря или тетерева.
Летом к Леньке кроме охотничьей страсти пришла еще одна. Каждый вечер он надевал нарядный пиджак и шел в Набережный сад. И опять, бередя душу, где-то звучала протяжная, одинокая песня.
К осени в доме заговорили, что егерь женится. Как нарочно, свадьба была назначена на субботу — день открытия охоты. Все решили, что охотничьим походам Леньки Гущина теперь пришел конец.
Но в пятницу вечером Ленька сам зашел ко мне и предложил:
— Ну что, поедем в Ботовскую луку?
— Поедем, — сказал я. — А свадьба?
— Ничего, — егерь почесал в затылке. — Пусть жена привыкает.
Мы мигом собрались и на двух лодках поехали в Ботовскую луку.
Ботовская лука — большой залив, густо заросший камышом. Тут в озеро впадает речка Сабринка. Эта лука известна охотникам как одно из самых утиных мест на Селигере.
Приехав пораньше, мы вскипятили чай, посидели и легли спать у костра. О завтрашней свадьбе не было сказано ни слова. Но настроение у егеря было все же необычное. Он лежал в ватнике на земле, смотрел в темное небо и читал грустные стихи. В них говорилось про лес, про озеро, про смерть раненой утки. Кто бы мог подумать — Ленька был поэтом…
Ночью над водой забелело. По лесу поплыли облака. Где-то крякали утки, скрипели уключины. Я вышел на берег — ничего не было видно. Не было больше ни озера, ни камышей, ни реки. Весь мир потонул в белом густом тумане.
В четвертом часу мы сели в лодки и наугад, по памяти поехали в устье Сабринки. Не только уток — в тумане было не видать мушки собственного ружья. Мы встали у камышей и, затаившись, молча вслушивались в серую мглу. Со всех сторон доносились возня, кряканье, плеск крыльев. Вот-вот в высоте над нами должен был начаться волнующий, невидимый шум.