Мария Николаевна стояла на своем:
- Кто Богу не грешен, тот царю не виноват.
Впоследствии дом на Мойке к этой самой золовке и перешел. При Софье Григорьевне, в дополнение к прежним службам, был вырыт просторный ледник и построен новый сенной сарай.
В сентябре 1835 года первый этаж занял Александр Сергеевич Пушкин. Одиннадцать комнат первого этажа он обставил частью старой мебелью, частью новой от мастера Гамбса, понавез книг на двенадцати подводах и зажил в свое удовольствие вместе с женой, свояченицей и детьми. Покойный был жилец: званых вечеров не давал, не музицировал, разве Наталья Николаевна в другой раз что сыграет на клавесине, прислугу содержал в строгости, своего выезда не имел. Перовский, управляющий делами Софьи Григорьевны, вспоминал о нем:
- Препустой был человек. Все любил на пожары ездить. Как где случится несчастье, он сейчас сломя голову скачет смотреть пожар. Говорит, потешно наблюдать, как кошки мечутся по раскаленной крыше, смешней этого зрелища ничего нет.
Как известно, поэт испустил дух в своем кабинете, просторной комнате, выходящей двумя окнами на двор, и по некоторым сведениям... Впрочем, об этом после.
В феврале тридцать седьмого года Пушкины очистили квартиру в доме на Мойке, она пустовала без малого целый год, пока в ней на короткое время не поселились молодожены: Михаил Волконский и дочка графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, грозы тогдашней русской диссидентуры. Этот союз косвенным образом оконфузил как демократическую идею, так и принцип самодержавия, поскольку он намекал на то, что острое чувство куда сильнее иных семейно-политических разногласий. Первую брачную ночь молодые как раз провели в той самой комнате двумя окнами на двор, в которой Пушкин испустил дух. Вскоре молодые уехали за границу, и дом на Мойке мало-помалу превратился в обыкновенный доходный дом.
Одно время в помещениях первого этажа квартировал чиновник министерства двора Немухин, который был женат на парижанке темного происхождения и поэтому по вторникам давал французские вечера. После него сюда въехали Сандуновы, отдаленные потомки того самого Сандунова, что завел в Москве бани и магазин; семейство оказалось беспокойное, время от времени устраивало скандалы с битьем посуды, и верхние жильцы нередко жаловались в околоток. Потом в квартире первого этажа разместилась канцелярия контроля Николаевской железной дороги, и в присутственное время тут все говорили о тарифах, злоупотреблениях обер-кондукторов и покражах "больных" вагонов, а в неприсутственное время резались в карты старший дворник и сторожа. С течением времени канцелярия так разрослась, что ей пришлось выехать с Мойки, и квартира была отдана под немецкий пансион Дампфа, который просуществовал без малого десять лет; теперь тут дети в бархатных курточках прогуливались парами по рекреационной зале, шаркали ножками под фисгармонию и хором разучивали рождественские стихи. Через десять лет квартиру первого этажа сняло Охранное отделение: в присутственное время тут занимались донесениями с мест и протоколами допросов, а в неприсутственное время жандармский офицер Знаменский встречался с ренегатами от революционно настроенной молодежи. Перебывали тут и эсеры, и эсдеки, и анархисты, и как-то раз сам Азеф со Знаменским целый вечер гонял чаи. Жандарм ему говорит:
- Что же вы, Валентин Кузьмич, с "таком" пьете, не угодно ли сахарку?
Азеф ему отвечает:
- Социал-революционеры все без сахара пьют, по народному образцу.
В 1910 году первый этаж поделили на две неравные части: в одной новоотделанной квартирке оказалось четыре комнаты, в другой семь. Меньшую последовательно занимали: Краюхины, Широких, Вайнштейн, Иванов 2-й; большую: Смирновы, Березовичи, отделение ревизий Русско-Азиатского банка, Зинаида Соломеевна, любовница знаменитого хирурга Грекова, склад канцелярских принадлежностей, секта адвентистов седьмого дня. После Февральской революции в обеих квартирах разместился пикет милиции Адмиралтейской части, а после Октябрьской революции сюда самовольно вселились пятнадцать семей питерской бедноты. На общей кухне белье сушилось, хозяйки судачили, едва различимые в клубах вонючего пара, дети блажили, собаки тявкали, слышался матерок.
Но только весной двадцать четвертого года является в дом на Мойке какой-то незначительный наркомпросовский комиссар, из категории del minori [младшие боги (лат.)], с парусиновым портфелем, в кожаных галифе. Он обходит комнаты первого этажа, не обращая внимания на взлохмаченных мужчин и полунагих женщин, манкируя псами и детворой, брезгливо раздвигая перед собой понавешанное белье, и наконец нехорошим голосом говорит:
- Мы, конечно, пресечем этот уклонизм в очаге мировой культуры. Тут, понимаешь, Пушкин скончался от руки самодержавия, а они развели цыганский табор, да еще напустили сюда собак! Ну вот что, граждане, выметайтесь отсюда по-хорошему, пока мы вас не скрутили в бараний рог.
- Какой еще Пушкин?! - вскричал Семен Петухов, бывший таможенный служащий и красный кавалерист, получивший тяжелое ранение в голову при взятии Перекопа.
- А такой Пушкин, что если вы не очистите помещение в двадцать четыре часа, то я вам обеспечу равноценную площадь на Соловках! Про Пушкина они не знают, сукины дети, который неустанно боролся против самовластья, который ратовал за пролетарские массы и зорким оком гения предвидел двадцать пятое октября!..
И сразу все девяносто шесть душ жильцов, некогда позанявших комнаты первого этажа, сникли, как-то подобрались, и в сбивчивом их сознании навеки сплелись Пушкин и Соловки.
Таким образом, в двадцать пятом году текущего столетия в первом этаже дома на Мойке обосновался мемориальный музей нашего великого поэта, который худо-бедно существует и по сей день. Будущее его трудно предугадать, но поскольку русский народ перестали мучить разными победительными доктринами, оставили его наконец в покое и он становится сам собой, то вероятно, что музею долго не протянуть. Не исключено, что со временем его возьмутся опекать какие-нибудь специалисты по идеологическому обеспечению частного предпринимательства, и в просторной комнате двумя окнами на двор будет сочиняться песнь песней бессмертному учению Леонтьева и Чижевского, которое сулит человечеству самую смелую перспективу.
Так вот, по некоторым сведениям, дух нашего великого поэта изредка является в доме на Мойке, как раз в комнатах первого этажа. Во всяком случае, древний старик Гаврилыч, служивший при музее ночным сторожем в конце пятидесятых годов, утверждает, что он своими глазами видел, как глубокой ночью Пушкин расхаживал по комнатам и убито покачивал головой. Ему бы спросить, старому дуралею: "Эх, Александр Сергеевич, зачем пишем, чего ради мучаемся, кому все это надо, если грядет новое царство крошечных млекопитающих..."
Нет, не то.
Надо было бы так сказать: "Эх, Александр Сергеевич, ведь это сколько уходит сил неземного происхождения, чтобы сочинить одну какую-нибудь фитюльку, а между тем оглядитесь вокруг - бледные, неинтересные физиономии, глупые разговоры, слякоть, да еще этот дурацкий флаг плещется на ветру! Двести лет без вас прошло, как одна копейка, шесть войн, включая одну гражданскую, четыре революции, считая одну как бы наоборот, - и что же: русский демос ни шьет, ни порет. Так, может быть, ну их всех к дьяволу, а возьмемся-ка мы освежаться по известному образцу:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей..."
вот это будет, пожалуй, то.