Тут и таилась «линза» — залежь лучшего гравия для бетонной плотины.
Одна-единственная изба с тесовой крышей стояла на пустыре. Заплот был разобран, шатровые ворота нелепо кособочились среди поля в глубоком снегу.
Последняя тасеевская изба — изба Егора Петухова — курила утренним дымком в самом центре будущего карьера.
— Идем-ка к нему, — сказал Демин.
По тропинке в сугробах они пошли к избе. Звонко скрипел снег под ногами.
Деревянные ставни избы были запечатаны коваными болтами-чекушками. Темные доски покрылись, как морщинами, мелкими трещинами.
На резных столбах висел над крыльцом узорчатый старинный шатер.
Дверь отворилась, скрипнув мерзлыми петлями. В сенях было темно. Что-то громыхнуло у них под ногами. Потом Демин нащупал обитую кошмой дверь в избу.
И еще на пороге он ощутил первозданно острый дух самогона.
— Кого там черт принес? — ругнулись из полумрака.
Солнце скупыми струйками текло сквозь щели в ставнях. Но ярко пылала печь и в отблесках пламени Демин увидел лицо старика с реденькой бородкой и цепко прищуренными глазами.
— Ай, начальство? — глаза впились в Демина. — Актик составишь? Валяй! А то давай, налью первача.
Старик пошарил у окна. Звякнул кованый болт и, скрипя, ставни распахнулись. Хлынуло солнце.
В пустоватой избе с грязным полом стояла кровать, заваленная каким-то барахлом, и стол с выщербленными досками. Висел в простенке чей-то портрет.
С печи из-под знакомого розового одеяла торчали босые ноги.
На загнетке пламя лизало котел, обмазанный глиной. Демин хмуро потрогал медный змеевик:
— Сам сломаешь?
— Не лапай, — проворчал Петухов.
— Я акты писать не буду. Не люблю писанины. Ясно?
— Сопляк, а уже командует. Слыхали о такой птице.
Демин кивнул на печь:
— Агентура твоя работает.
— Догадливый ты, смотрю. — Петухов подошел к печи: — Эй, ахент, по твою душу пришли!
Розовое одеяло упало на пол. Ворча, Бородачев подобрал босые ноги и, повернувшись, заспанный, лохматый, глянул с печи мутными щелочками:
— А-а, начальник. Ну как там моя кроватка? Поди, умаялись на ней молодые.
Оля дернула мужа за рукав:
— Ну их, идем.
— Выйди, — ответил он. — Я с ними поговорю…
— Прыток ты, парень, — зевнул Бородачев. — Поди, и аппарат сломаешь? Егор, а вчера он твой первач хлестал за милую душу, не брезговал. Так, что ли, прораб?
— Ты мне скажи, почему эта изба до сих пор стоит на площадке? — шагнул к печи прораб.
— Стоит себе, хлеба не просит. — Свесив с печи босые ноги, бывший бригадир всем своим видом являл хитроватое равнодушие. — Вот гражданин Петухов не желает выезжать из своей избы. Не согласен с оценкой его личного имущества. Верно, Егор?
— За такие деньги? Дудки! Турнул я за порог таких оценщиков. А силком меня не выселишь.
— Выселим, — не слишком уверенно сказал Демин.
— Молокосос, — пробормотал старик. — Собака лает, ветер носит.
Бородачев захохотал и грузно спрыгнул с печи.
— Так его! Крепкая твоя порода, Егор. А ты, начальник, нарвался на орешек. — Стоял он перед Деминым под самую притолоку — в старых штанах, исподней рубахе, нагловатый, уверенный, еще хмельной — и беззлобно смеялся. — Тебя как учили, прораб? Напиши бумажку, шлепни печать — и все тебе исполнится, как в сказке. Освободит тебе площадку гражданин Петухов.
Старик усмехнулся, тряхнув реденькой бородой.
— Бумажкой меня не возьмешь. Я закон знаю. Закон за меня.
— А самогон гнать — это тоже по закону? — крикнула от двери Оля. — Постыдились бы в вашем возрасте! Развращаете молодежь!
— И генеральша подала голосок, — весело сказал бывший бригадир. — Агитирует!
Демин швырнул окурок в печь:
— Как бы не пришлось агитировать по-другому!
— А ну! — Бородачев нагнулся к нему, дыхнул перегаром. Под глазами-щелочками зло натянулись острые скулы.
— Будя вам! — разозлился старик. — Проваливайте да в сенцах деритесь.
Бородачев прикрыл злость усмешкой:
— Еще отвечать за него. Щелчком перешибу.
— Да что с ними говорить! — покраснев, сказала мужу Оля. — Были бы люди…
— А мы не люди, мы звери лесные, — буркнул Петухов, почему-то обидясь.
Демин застегнул полушубок:
— Так вот, Петухов, даю тебе сутки. Мне нужно строить. Понял? Потом пеняй на себя.
Старик пристально посмотрел ему в глаза:
— Зарвешься, парень!..
И когда они вышли из этой избы, пропахшей сивухой, было очень обидно, что для них уже начались будни. Три дня праздничных, свадебных уложились в двадцать четыре часа. Где-то близко, за ельником, уже лязгали гусеницы. В студено-голубое небо летели черные кольца дыма.