— Ты, Петухов, не темни! — хохотал Митя Грач. — Раскалывайся, Егор, пиши на себя заявление. Мол, укрываю государственное достояние — рассыпное и самородное золото. Может, у тебя еще килограммчик зарыт? Напиши, Егор, обрадуй милицию, она до тебя давно добирается.
Петухов усмехнулся в лицо прорабу, как малолетнему дурачку:
— Ну чего пристал? Знать не знаю, чье то золотишко.
— Не твое? — Прораб не поверил.
Петухов прищурился:
— Статью мне пришиваешь, начальник?
— С конфискацией, — подсказал Грач. — Чтобы тебе за избу не платить.
— А пусть попробует доказать, — нахмурился Егор Петухов. — Я закон тоже знаю. Пусть сначала докажет.
— И докажу! — сказал Демин.
— Знать не знаю! Выкуси! Не мое!
— Твое! — крикнул Ромка. — Докажем!
— Катись ты!..
— Тихо! — стукнул по столу Самохин. Стукнул так, что на артельном столе, подпрыгнув, мигнула керосиновая лампа. — Тихо! За стенкой все слышно. А там женщина — соображать надо!
«А там женщина — соображать надо!» — гремело за тонкой дощатой стенкой.
И Оля слышала, с каким грохотом Самохин наводит там тишину. И с грустью думала, что и это смешное самохинское усердие она будет потом вспоминать.
Она одиноко сидела в своей комнатушке. За окном начинало темнеть, — кончался последний свадебный день. Еще одна ночь, и рано утром она соберет вещички, перейдет на тот берег реки, и в леспромхозе муж усадит ее на какую-нибудь попутную машину.
Она будет ехать обратно по знакомой леспромхозовской просеке, по шоссе, через мост, своей улицей и наконец войдет в свою комнату, где все, конечно, по-старому: тетя Глаша с ее заботливой воркотней, линялые ситцевые занавески на окнах, часы-ходики, украшенные сухим бессмертником, розовая гулкая раковина из Крыма, которая издавна лежит на комоде, а за ширмой, на девичьей узкой кровати так и висит ее старый халатик, — с собой, в Тасеевку, она его не взяла.
И снова потечет ее девичья жизнь в угловом промтоварном: «Девушка, покажите! Девушка, отмерьте!» Лампы дневного света над прилавками будут казаться ей слишком яркими после тасеевских керосиновых семилинеек. И, отмеривая покупателям километры ситцев, шелков и штапелей, она все будет думать о муже, о том, как он живет там, в Тасеевке, вдали от нее, и будет ждать его, и все вспоминать эти очень короткие ночи и дни вместе с ним в этой тесной тасеевской комнатушке, к которой она уже успела привыкнуть.
Оля сидела, думая и грустя, пока за стенкой не смолкли громкие голоса.
Вошел ее муж и со стуком швырнул на стол тяжелый кожаный мешочек:
— Все из-за этого золота, будь оно проклято!
Вздохнув, Оля потрогала свою тонкую золотую цепочку:
— Володя, ведь это тоже золото. А если и оно принесет нам несчастье?
— Ну, это ты уже с перепуга. То — совсем другое дело… Вроде символа без объявленной ценности. Ты, Олька, суеверна, как старая бабка.
— Разворчался, старый муж! — Краешком платка она вытерла на его лице пятна сажи и копоти. — На кого ты будешь тут ворчать без меня? — С тревогой она заметила, как осунулось и потемнело его лицо за эти три дня. — Никуда я от тебя не уеду, слышишь, не оставлю тебя одного.
— Не выдумывай. Тебе пора собираться.
Он закурил, открыл форточку. Повеяло влажным запахом снега и хвои.
— Утром выйдем пораньше, пока не начало таять, — сказал он, не обернувшись.
Она с шумом задвинула пустой чемодан под кровать в дальний угол.
— Не поеду я к тете Глаше за ширму!
— Олька, ты неразумная!
— А ты и рад! — вдруг сказала она лукаво. — Ну, признавайся. Рад, по глазам вижу. Такая тебе и нужна — неразумная. Которая со свадьбы пошла за тобой в тайгу.
Он рассмеялся:
— И такая глазастая. Которая видит все.
Она потянулась к нему на цыпочках:
— Прораб, возьми меня на работу. Я буду тебе помогать, я смышленая. Не прогоняй меня от себя.
Ответить он не успел: в дверь постучали.
— Ну вот, опять, — с досадой сказала Оля. — Входите!
Это был Петухов, смиренно-тихий, без шапки, как бедный проситель. Но глаза его сразу приметили на столе тяжелый мешочек и уже не могли от него оторваться.
— Что, передумал? — спросил Демин. — Твое золото?
— Нет, я насчет акта, — пробормотал Петухов. — За избу с тебя причитается. Пиши бумагу, начальник.
— С такого начальника хоть шерсти клок, — усмехнулся Бородачев. Он стоял у порога и через голову Петухова тоже смотрел на заветный мешочек.
Демин, подумав, снял с гвоздя полушубок.
— Ладно, я выйду, поговорим. Заодно посмотрю, как там, на площадке. — И, одеваясь, он негромко шепнул жене: — Ты завтра все-таки поезжай, тебя ждут. А потом, может быть, ты вернешься ко мне.