Внезапно Глебов опросил:
— Один?
— Да, один, — сказала девица.
«Нет!» — крикнул Глебов беззвучно.
— Нет, — шепнул он. — Все было не так.
— А как? — тихо спросила Маша.
— Не было ночи, не было никакого подкопа.
— А что было?
— Солнце, болото, аэродром. И большая собака.
— Откуда вы знаете?
«Мне-то не знать!» — ответил бы он. Но разве можно было рассказать ей о том, что случилось на бетонном поле аэродрома и почему там была большая собака…
И снова он вспомнил тот свет, ослепивший его в обломках вагона, и тот страх, и ту боль, и ту беззащитность, когда тебя, уже оглушенного, деловито и со знанием дела бьют кулаками, прикладами, плетью, когда тебя бьют в лицо сапогом, добротным, солдатским, увесистым сапогом с железной подковкой, и выбивают старательно если не жизнь, то хотя бы мысль о побеге, о воле. А потом ты откроешь глаза и увидишь бревенчатый, темный, в потеках, так знакомый тебе потолок лагерного барака и не сразу поверишь, что смерть прошла мимо и в тебе еще теплится жизнь. Да, ты жив, но ты снова в неволе, в бараке, за той же ржавой, колючей стеной.
Когда он очнулся, потолок в пятнах грязи и сырости висел над ним близко, как тяжелая крышка гроба. Глебов понял все, рванулся и застонал.
— Жив, сапер?
Хриплый шепот был очень знаком — голос того лейтенанта в рваной шинели:
— Ну, как ты?
— Пить…
Перед ним появилась консервная банка с водой. Холодная жесть прикоснулась к горячим, опухшим губам. Глебов пил долго, жадно, и ему стало легче.
Он лежал на верхних нарах на каком-то тряпье. Была уже ночь, барак спал. Тускло тлела запыленная лампочка. В полутьме он не сразу узнал лицо лейтенанта — так оно изменилось, стало темным от спекшейся крови. Только глаза были прежними, яркими и светились в тусклом мраке барака.
— Говорил я тебе, шел бы ты, парень, один, со мной далеко не уйдешь.
— Ладно… Не повезло нам.
— Еще повезет! — зло и весело сказал лейтенант. — Еще как повезет нам, сапер. Знаешь, какой я везучий!
И с такой силой он это сказал, что Глебов поверил: им еще будет удача!
За побег их отправили в штрафной лагерь — подальше от фронта, на польскую землю. В том лагере все было массивно и прочно, по-прусски, без малейшей щелочки для беглецов, — вышки, доты, многорядье колючей проволоки на железобетонных столбах. До России было так далеко, что и птице, казалось, не долететь.
Всю зиму, каждое утро, в мороз и метель, еще затемно пленных гнали из лагеря в каменоломню, и тогда далее вонючий барак и нары с лохмотьями вспоминались потерянным раем. А ночью все мысли и шепот были лишь об одном: о побеге.
Зима прошла, расцвел май. И вот день настал. Едва рассвело, штрафников повели в каменоломню. В облаке пыли истощенные призраки устало шаркали по каменистой дороге.
— Похоже, ветра не будет, — шепнул лейтенант.
Даже ветерок мог помешать их побегу.
— И нет облаков…
Даже облачко помешало бы им.
Над ними в безоблачном небе летел «мессершмитт». Он шел на посадку и пронесся над самой дорогой. Это было привычно: мало кто из колонны посмотрел ему вслед. За перелеском, где скрылся «мессер», виднелся аэродром. Там строили бетонную полосу, и для нее добывали камень в карьере. Туда и гнали их, штрафников; уже показался обрывистый холм и его развороченное, зияющее нутро с острыми, рваными глыбами.
В карьере Глебов и лейтенант переносили камни к узкоколейке. Носилки были жерди и доски. Но камни укладывались по-хитрому: сверху плотно, а внутри пустота. Потом камни с грохотом сыпались в железную вагонетку — чем больше грохота, тем спокойней охрана. А если все же обнаруживался саботаж, полагались карцер или пуля.
В тот день они решили не рисковать. Шли, в самом деле сгибаясь под тяжестью груза, и с грохотом ссыпали камень, успокоив охрану своим усердием. Даже разровняли кучу камней в вагонетке, чтобы больше вошло.
— Ну, пора? — тихо спросил лейтенант.
Глебов оглянулся. На холме — над ямой карьера — стояли солдаты с собаками. За холмом зеленела болотная топь, и, хотя она считалась непроходимой, там маячил часовой с автоматом. Солнце было еще нежаркое, да и утренний ветерок не затих, и солдат не тянуло пока в прохладную тень — за скалу или под куст.
— Рано еще, — сказал Глебов.
Они взяли носилки и пошли обратно. На полпути их застали отрывистые свистки. На валуне стоял человек и размахивал красным флажком. «А-а-ахтунг! А-а-ахтунг!» — кричал он протяжно. Сразу все смолкло — удары кувалд, металлический лязг, грохот камня, падающего в вагонетки. Слышны были только свистки и окрики часовых. Пленных гнали в дальний угол каменоломни. Оглянувшись, Глебов увидел, что и солдаты с собаками отходят подальше от ямы карьера. У болота, заросшего осокой и камышом, не было уже никого — часовой укрылся за скалой.