Встал и, шатаясь, добрел до оконца и лейтенант. Постоял, отдышался, руки его легли на решетку. Ржаво заскрипели железные завитки.
— А решеточка хлипкая, — пробормотал он. И внезапно тряхнул ее с такой отчаянной силой, от которой посыпались крошки окаменевшей известки и цемента. — Гнилая решеточка!
Глебов молчал. Да лейтенант его и не спрашивал: привык, что везде и всегда они вместе, и теперь решал за двоих. Оторвал тряпицу от своих лохмотьев, обмотал правую руку и плотно охватил прутья решетки. Железо с натугой заскрипело.
Тогда Глебов оглядел камеру. Стены и пол были голы — ничего, кроме охапки гнилой соломы. Лишь над дверью, покосившись, висело распятье — небольшая железка с остатками позолоты. Глебов дотянулся и оторвал ее. Под ней был вершковый монастырский костыль. Он оказался намертво вбитым в камень.
А вот железка могла пригодиться. Прижавшись у оконца к стене, чтобы не увидели с караульной вышки, Глебов стал ковырять решетку острым концом распятья. Серой струйкой посыпался известняк.
Решетка в самом деле оказалась непрочной, — монахам и такая годилась, а фашисты другую еще не поставили. Когда Глебов сменил лейтенанта и тоже налег на железные прутья, решетка с натугой, но уже ощутимо подалась в своих каменных пазах. Глебов с силой потянул ее, послышался скрежет.
— Ша! — шепотом крикнул ему лейтенант, стоявший у двери.
Звеня ключами, за дверью прошел надзиратель. Стихли шаги, и Глебов, спеша, снова взялся за ржавые прутья. Уже темнело, оставалась недолгая майская ночь, часы до рассвета. Самое скверное, что железо скрипело и могла услышать охрана. Приходилось ловить все случайные звуки, которые заглушили бы скрежет в их камере, — топот сотен ног на плацу или грохот в каменоломне. Особенно помогало, если с аэродрома взлетал бомбардировщик и тянул низко над лагерем. Тяжкий гул сотрясал стены тюрьмы. И тогда они гнули, рвали железо с таким исступлением, что уже верилось в то, что прежде казалось немыслимым: что человеку под силу руками вырвать решетку.
Иногда в темноте за решеткой голубовато вспыхивал луч, плыл по стенам, все ближе, все ярче, и кинжально вонзался в оконце. В его холодном сиянии Глебову были видны голубые глаза лейтенанта и капли пота и крови на темном опухшем лице.
Перед рассветом, едва прожектор обшарил стены тюрьмы и угас, они отогнули железные прутья. С легким скрипом решетка вышла из своей каменной рамы. Прямоугольник окна стал совсем пуст — бездонный провал, в котором светились звезды. От этой открывшейся пустоты, от того, что снова могло случиться, у Глебова похолодело на сердце; вдруг ослабев, он прислонился к стене.
Лейтенант этого не заметил.
— Помоги-ка, — шепнул он.
Глебов его подсадил, и лейтенант влез в пустое оконце, на минуту заслонив собой звезды. Слышно было, как он сполз по ту сторону и затаился у самой стены. Теперь и Глебов стоял у темного, звездного провала. Босой ногой он нащупал выступ в стене, подтянулся к оконцу и стал шарить, искать, за что бы ему ухватиться; но руки двигались вяло, замедленно, будто в болезненном сне.
Послышался шепот:
— Пашка! Сапер! Дай руку! Скорей!
Показалась рука лейтенанта, Глебов схватил ее, и лейтенант, матерясь громким шепотом, стал тянуть его в узкое каменное оконце, как вдруг оно смутно засветилось: на вышке опять зажегся прожектор. Свет плыл, приближаясь, хотя был еще далеко. Наверное, Глебов успел бы пролезть и оказаться по ту сторону тюремной стены.
Но снова встали в глазах те собачьи клыки!
Его руки ослабли, и какая-то неимоверная тяжесть потянула исхудалое тело обратно по шершавому камню, а лейтенант не мог его удержать. Сорвавшись, Глебов рухнул на каменный пол.
Свет был уже близко, и на стене рисовался четкий вырез оконца без железной решетки. Бледно-голубое сияние все ярче разливалось по камере. Внезапно луч замер: с вышки заметили пустое оконце. Секунду свет стоял неподвижно — и вот тишину расколол треск автомата. Пули влетели в оконце и выбили пыльный след на стене.
И сразу все ожило — сирена, свистки, голоса; кто-то бежал по коридору, грохоча сапогами. Глебов метнулся по камере, под ногами загремела железная решетка, он схватил ее и стал втискивать обратно в пустое оконце; умом он понимал, что это наивно, и все же цеплялся за эту соломинку. Потом отшвырнул решетку и прижался к стене. Он уже знал, что будет с ним через минуту: удары, удары, удары и гулкая, темная бездна, куда падаешь уже много тысячелетий, и с тобой только одна, очень ясная мысль, что это конец. Он затаился; все ближе был топот солдатских сапог, и вот лязгнула ржавая железная дверь…