— Тебя зовут…
— Кто?
— Тот лейтенант. Ты его знаешь.
— Не знаю, — хмуро ответил Глебов.
Перед ним стоял человек в рваной робе, такой же штрафник, как и он и как все они в этом лагере; незнакомец был истощен и костляв, с отечным, неотличимым лицом, заросшим щетиной и темным от грязи, а его руки, сбитые в кровь, в мозолях и трещинах, тоже держали тяжелую кирку, такую же, как и у Глебова.
Только одно отличало этого человека — он был не русский, чех или поляк, и говорил, с трудом подбирая слова.
— Уже не помнишь его? — глаза человека прищурились цепко и пристально.
Конечно, Глебов все помнил, хотя с той ночи, когда из камеры бежал лейтенант, прошло много недель. Избитый до полусмерти, Глебов отсидел в карцере, но вышел живым. Была уже осень, пленные работали не в каменоломне, а в сыром и холодном ущелье в горах; там они высекали глубокие штольни, строили подземный завод. И вместе со всеми от зари до зари, молчаливый, угрюмый, Глебов долбил и долбил неподатливый камень.
Лишь иногда он украдкой смотрел наверх. Скалистые стены стояли отвесно, в ущелье и днем было сумрачно. Только над скалами голубело холодное, по-осеннему ясное небо. Еще выше виднелись лесистые горы, и где-то там была деревушка и приметная хата, куда можно войти и сказать, что дед приедет в субботу…
Ему виделось, как он входит в ту хату и вдыхает живой, человеческий дух. И он скрипел зубами от своего бессилия: скалистые стены ущелья были выше и крепче, чем стены тюрьмы.
В ту осень сорок второго года фашисты были уже на Волге и на Кавказе и трубили о близкой победе. Этому Глебов не верил, но знал, что до нашей победы еще далеко. И жил угрюмо и молча, в себе: кирка, баланда, нары. Иногда слышал чей-нибудь шепот, иногда что-нибудь замечал и мог догадаться, что в лагере кто-то организует подполье. Но ему, Глебову, кажется, уже не доверяли: после побега он не был расстрелян, а из карцера вышел живым. Он и сам того не понимал, все чего-то ждал и боялся, и сам стал недоверчив и замкнут, и даже о соседе по нарам думал как о доносчике, а такие в самом деле в лагере были.
И он не поверил и этому человеку, который стоял в двух шагах от него, делая вид, что поправляет рукоять своей кирки; слишком цепким и пристальным был его взгляд. По-русски он говорил с сильным акцентом, почти так же, как немцы, и Глебов не мог подавить в себе обостренное недоверие к чужаку.
Продолжая кайлить, Глебов ответил:
— Не помню я никакого лейтенанта.
— Тот, с кем ты дважды бежал.
Про себя Глебов подумал: ловкий шпик, но и он, Глебов, не лапоть.
— Ну, — сказал он с усмешкой, — про мои побеги все знают.
— Он жив…
Не отвечая, Глебов с силой ударил киркой по камню — так, что полетели осколки.
— Отойди, зашибу!
А тот подвинулся ближе:
— Слушай, лейтенант просил тебе передать, что дед будет в субботу…
Глебов вздрогнул, сжал рукоять — и чуть было не поверил этому незнакомцу. Но опомнился и подумал с усмешкой: хитрые парни, все знают, даже пароль. Да пароль-то старый. И на такой мякине его, Глебова, не проведешь.
И он опять взмахнул киркой:
— Берегись, зашибу! Не знаю я никакого деда!
Человек был настойчив:
— Можно бежать. Мы поможем.
— Поможете?
Тот будто и не заметил усмешки, ловко прикинулся этаким дурачком:
— Уйдем в горы, к нему. — И кивнул на вершины, поросшие лесом.
Может, для того ему, Глебову, оставили жизнь, чтобы потом вместе с ним отыскать ту приметную хату в горах?
— Ты ему нужен, сапер, ты же умеешь взрывать.
А если все это правда: и жив он, и зовет к себе в горы? Давно ходят слухи, что там, на скалистых вершинах, в лесах, есть партизаны — поляки и русские.
Вдруг Глебов спросил:
— А как его звать?
— Кого? Лейтенанта? — Человек усмехнулся: — Сам знаешь.
— Забыл.
Незнакомец помедлил, наверное понял, что его проверяют.
— Иван, — сказал он.
— Ты уверен?
— Я знаю, Иван.
Не угадал: лейтенанта звали не так. Но Глебов пока смолчал.
— Ну? — тихо спросил человек и оглянулся: сделал вид, будто боится, что их увидят вдвоем. — Уйдем этой ночью.
— Уйдем? — И на очень короткое время Глебов поверил, что все так и будет. — Этой ночью? — Он с тоской посмотрел на лесистые горы, уже по-осеннему пестрые, в багряной и желтой листве. И все же сдержался. — Ну чего ты пристал! Катись!
Человек, помолчав, усмехнулся:
— А он тебя звал…
— Шел бы ты, парень!