Конечно, бывали у них и хорошие дни, но редко, случайно И постель была не теплой постелью, а холодной доской. У них все шло к концу, и оба знали об этом.
— Так скажи им, — повторила жена. — Расскажи им о себе. Что ж ты молчишь?
— Ладно, дома поговорим.
— А что нам говорить? — с горечью усмехнулась жена. — Все давно ясно.
— Да, ты права. Давно все идет к концу. И не нужно больше тянуть.
— Это наше прощальное путешествие.
— Похоже, что так, — устало сказал он и, чтобы прервать эту вялую ругань и показать свое безразличие, снова щелкнул кнопкой транзистора, который лежал на коленях.
Читали сводку погоды, и кто-то бодро сулил им на завтра ясное небо и яркое солнце. А той цыганской, печально-певучей мелодии, увы, уже не было…
И на эстраде уже не звучал тот печально-певучий мотив, и цыган, прижимая к груди свою скрипку, поклонами отвечал аплодисментам из зала.
Глебов залпом допил вино.
— Душно, — сказал он. — Может быть, выйдем на воздух?
На веранде было свежее, были пальмы, море и глянцевый лунный блеск на воде.
— Море, пальмы, — сказала Маша. — А вон наш корабль. Очень красивый, в огнях.
Глебов усмехнулся:
— Как на рекламе. — И жадно затянулся сигаретой.
Она поняла, что ему не до этих рекламных красот, и тихо сказала:
— Знаете, когда мы сидели за столиком, у вас было такое лицо, будто вы были далеко-далеко, может быть, в прошлом.
— Да, в далеких горах. Там шел снег.
— И у меня так бывает. Иногда задумаюсь, и мое прошлое — как живое. И думаю, думаю…
— О нем? — вдруг спросил Глебов.
— Да, и о нем, — просто ответила женщина. — Он был… настоящий. Когда у меня сложно и трудно и я не знаю, как поступить, я вспоминаю его: а как бы он поступил, что бы мне посоветовал?
— И помогает?
— Мне — да.
— А мне — мое прошлое? — усмехнувшись, спросил Глебов.
— Вам? Не знаю. У вас все сложней. Вы какой-то… — Маша поискала слово.
— Какой? — резко спросил он.
— Временами вам очень тревожно. Иногда вы хотите об этом сказать, но опять замыкаетесь.
— Неужели заметно?
— Да, вот и сейчас у вас так.
Глебов смотрел на корабль, сиявший огнями.
— Я обещал вам рассказать. Я знал его, этого человека…
Так он сказал ей самое главное. А потом было легче; и Глебов рассказывал женщине, как встретился с ним, лейтенантом, как дважды бежали они и все неудачно, и как той памятной ночью руками рвали решетку. Он рассказывал ей, ничего не тая, все, как было в ту ночь в камере зондерблока, до той самой минуты, когда лейтенант протянул ему руку в пустое оконце: «Пашка! Сапер! Скорей!»
Вдруг он замолчал. Смотрел на огни корабля и уже их не видел…
Он снова был в камере, у пустого оконца, где светились звезды, и снова услышал: «Сапер!»
Но был он там не один, — с ним была эта женщина, живая, незримая, и Глебов слышал рядом ее живое дыхание.
— А потом? — шепнула она, и шепот эхом отдался в могильном безмолвии камеры: — А потом? Почему вы молчите?
Ее глаза были близко, и в них отражались какие-то огоньки — то ли звезды, которые светили в пустое оконце, то ли огни далекого корабля. Ее глаза ждали, и Глебов сказал:
— Я бежал.
— С ним?
— Да, — ответил он с облегчением. — Да!
И вот, веря в это, прошел сквозь тюремную стену, оказался на воле и бросился к лейтенанту: их руки сомкнулись так крепко, что разорвать их могла только смерть.
И женщина незримо была с ним и видела все: как той ночью они оба бежали в лесистые горы, отыскали деревню и приметную хату, вошли и сказали, что дед будет в субботу; а потом пробирались к ущелью в горах, к тому ущелью со скалистыми стенами, где некто, забитый солдатскими сапогами, — но, конечно, не Глебов! — угрюмо долбил неподатливый камень; он, Павел Глебов, был тогда с лейтенантом, и они вместе взрывали те скалы, которыми завалило ущелье: он был с лейтенантом до его последней минуты; а после войны, вернувшись в Россию, он, Глебов, встретил однажды девушку…
— Девушку? — переспросила Маша.
Да, еще тогда он встретил свою единственную; о такой, как она, иные втайне тоскуют до конца своих дней, а ему, на удивление, повезло, и он ее встретил совсем молодым.