Плотно прикрыв дверь, он взял чемодан и пошел на нижнюю палубу; но не к трапу, где стояла толпа пассажиров, а к борту, где было безлюдно. Там он поставил свой чемодан, бросил на него плащ, закурил и втянул в себя сладкий дым сигареты.
Совсем рассветало, небо стало зеленоватым, прозрачным, и редкими островками висели розовые облака. Холодный гребень волны, бесконечно бегущей у борта, начинал чуть теплеть и просвечивать розовым.
Входили в порт; близко и медленно проплывал мол и маяк. Маяк уже не мигал, и в темном стекле потухшего фонаря светились блики зари.
У самого маяка сидел старик с удочкой, босой, в соломенной шляпе. Он не сводил глаз с поплавка и даже не взглянул на плывший мимо корабль.
Потом подтянулись к причалу, судно замерло, послышался шум лебедок и лязг — спускали корабельный трап. Толпа пассажиров оживилась и с топотом потекла вниз. Глебов слышал смех, голоса, звон гитары и знакомую песню о том, как двое ищут друг друга. И пожалел, что так и не увидел певца; он бы спросил: чем же кончилась песня?
Когда все стихло, он взял чемодан и пошел к трапу. Там поднимались новые пассажиры; они ждали всю ночь и, усталые, сонные, рвались к каютам и мягким постелям. Пока Глебов спускался, его толкали, ругали, и он едва пробился в толпе. Пройдя по безлюдному пирсу, он вошел в морвокзал. В пустынном зале горели лампы дневного света. Пассажиры, которые сошли с теплохода, куда-то рассеялись.
У стойки с табличкой «Прием телеграмм» он задержался. Взял бланк и написал телеграмму Можайкину: «Еду».
Потом постоял у реклам и расписаний Аэрофлота. До ближайшего рейса оставалось четыре часа. Касса была закрыта. Он знал, как томительны будут эти четыре часа, взял чемодан и вышел из здания.
Город спал. Глебов побрел по улице, огибавшей гавань и порт, — и шел, пока не оказался на просторной набережной. От моря ее ограждали каменные перила. Шеренгой стояли скамейки с чугунными ножками.
Глебов присел на скамью. Перед ним в глубь бухты тянулся мол. В дальнем его конце виднелся маяк.
Был виден и порт: краны и мачты, буксиры, танкеры, теплоходы, и среди них — заметные белые надстройки корабля, с которого он сошел. Там, еще спящая в сказке, осталась та женщина. Теперь он знает — есть на свете она.
За горами всходило солнце, море уже золотилось, но порт лежал еще в тени. Пробили на башне куранты. И едва они смолкли, вдруг он услышал далекую песню. Где-то издалека и знакомо звенела гитара, и Глебов узнал голос певца и его песню о том, как двое ищут друг друга. Чем же кончится песня? Чуть слышно она долетала от маяка. Глебов встал и пошел туда.
С набережной он спустился на мол. К бетонным стенкам тесно лепились суденышки — ялики, шлюпки, шаланды, баржи с пятнами сурика на ржавых бортах. Сушились сети, лежали кольца канатов, пахло рыбой, краской, смолой. Солнце уже осветило верхушки самых высоких мачт.
Шел он долго, а мол все не кончался. Смолкла гитара, не слышно было и песни. Чем дальше уходил он от берега, тем реже стояли суденышки, и кое-где между ними солнечно светилось море.
В самом конце мола было совсем пустынно. Даль моря открылась, стало просторно, свежо и прохладно.
У маяка сидел с удочками старик, босой, в соломенной шляпе. Глебов вспомнил, что видел его с палубы. Рыбак так и сидел в той же позе, не сводя глаз с поплавка, — с той же наивной и твердой верой в рыбацкое счастье.
А поодаль были свалены кучей, как на привале, закопченные котелки, термосы, рюкзаки, сучковатые посошки, и лежала гитара с розовым бантом, замысловато раскрашенная, похожая на банджо. И двое, он и она, оба юные, смуглые, русоволосые, сидели на рюкзаках, и около них на газете лежала белая булка, кисть мелкого, дешевого винограда и стояла большая бутыль, в которой, конечно, давно уже не было ни капли вина, а только напиток, дешевейший на свете, — вода.
Сероглазой девчонке с точеным овалом лица было, наверное, чуть за семнадцать. Да и ему, пареньку, худощавому, тонкому, тоже около этого. И без слов, лишь касаясь плечами, они оба смотрели куда-то в пустынную даль горизонта. Вот и кончилась песня — они повстречали друг друга.
И была в них обоих такая строгая отрешенность, такая сосредоточенность, такое изумление и восторг перед тем, что увиделось где-то в пустынности моря и неба — а может, уже открылось в себе, — что и он, Павел Глебов, поверил: и у него вдруг станет все ясно и чисто — ни пылинки, ни облачка.
Он сказал рыбаку:
— Старик, поймай мне золотую рыбку.
Тот оглянулся, удивленно повел седыми усами, оценил его модный костюм, нейлоновый плащ и лакированный чемоданчик.