– Мы одни, но не брошены... Не завтрак, но ужин. Не кофе, а чай. Главное, что в постель. Будешь?
Наталия сидела в глубине разложенного дивана, подложив подушку под обнажённую спину и обхватив спрятанные под одеялом колени.
– А то... Представь, я ела ещё в больнице. Палата отдельная, а еда одинаковая для всех, из одного котла. Дочка загуляла где-то и вчера вечером,– Наташа развела в стороны свои красивые руки, – ничего не принесла. Серёжа, поставь поднос, расплескаешь. И рубашку свою, дай мне, что ли.
Они с аппетитом восстанавливали силы, но Сергей встревожился.
Напоминание о дочери показалось ему неслучайным: Наталия, возможно, хотела пресечь охватившую их эйфорию и вернуть их с небес на землю, где есть проблемы. Ведь что-то случилось, раз он голый, а она лишь в незастёгнутой мужской рубахе, пьют чай.
– Наташа, – Сергей не знал, как начать разговор о Кире. – Я вспомнил, как зовут твою дочь.
Вызов домофона прервал его.
– Я отвечу, – сказал Сергей и, прыгая на одной, одетой в джинсы, ноге, путаясь во второй штанине, поспешил в прихожую.
«Опять бомжи погреться просятся. Хорошо, пока говорю с ними – с мыслями соберусь»
– Да, открыть что ли?
– Вы – Серге..? Я – ...очь Ната...и Иван...вны. Кира.
Домофон трещал и шипел, проглатывая слога, но кто там стоит внизу Сергей услышал.
«Кира? Ко мне? В этот час? Причём тут «я дочь», а Наталия? Да ещё по имени-отчеству. Почему так официально?.. Слушай, блин, точно! Она идёт к мужчине, по её мнению, совращающего её мать. Наталии-то дома нет, ну и дважды два... Отчаянная девочка! Хорошо, что этот урод – я. А хорошо ли то, что я – урод? Шубу не успею спрятать...»
Сергей погасил в прихожей свет, оставив светлым лишь проход на кухню, услышал подъехавший лифт и открыл дверь.
– Вы?
– Я, Кира, я. Везде я.
Он взял её за руку, втянул в тёмную прихожую и, не давая опомниться, вполголоса сказал:
– Внезапно все лампы перегорели, давайте я повешу, проходите на кухню... там поговорим.
… Кира была вне себя. В тесной кухне можно было сделать лишь два шага, ничего не задев, и Кира моталась маятником, задевая то край стола, то холодильник, то табуретки. Пальцы она держала у висков, отчего ладони походили на шоры.
– Вы всё знали с самого начала! Всё спланировали... И дачу нарочно рядом купили, чтобы быть к ней поближе. Вы больной! А я?... А со мной зачем так? Дурочку из меня делали, использовали вслепую, чтобы разузнать побольше, изнутри, так сказать. Повелась я...
– Кира... послушайте! – Сергей пытался её остановить.
– Не трогайте меня!.. Что ещё Вы, ты мне можешь сказать? Что добился своего – разрушил нашу семью? Мать отца из дому выгнала! Мать! Отца! Тебе не дано понять, что такое есть наша семья. И правильно, что ты один – нравственным уродам нельзя давать размножаться, кастрировать всех... бараньими ножницами... А они снова будут вместе... И я буду счастливой... я умею... любить...
– Сергей, у Киры истерика...
Наталия, полностью одетая, стояла в дверном проёме.
– Да, я сейчас...
Прозвучала хлёсткая пощёчина.
Кира осеклась, замолчала, села на подставленный табурет. Наташа подошла к ней, обняла за голову, закачала, словно младенца, глазами показывая Сергею, чтобы он вышел.
Сергей включил в коридоре свет, зашёл в ванную комнату, до торса облился холодной водой. Поискал, что бы на себя накинуть, но не нашёл ничего, кроме оставленной Наталией его рубахи. Надел её и пошёл прибираться в большую комнату. На кухне слышались всхлипывания, причём, чьи именно было не разобрать, а в комнате всё уже было пристойно: бельё с дивана скрылось в его недрах, сам он принял положение «сидя», из-за портьеры в приоткрытую балконную дверь проникал холодный воздух, на полке искусственного камина стояла его чашка с остывшем чаем, да на блюдечке сиротливо лежал надкусанный пирожок. Где остальная посуда и выпечка, Сергей не понял, а к своей потянулся: