Записка от Мосса гласила: «Какой прекрасный день! Хью обещал составить мне компанию за обедом в Зитуне. Заказали бастелу. Не хотите ли присоединиться? Если да, жду вас в своем номере в половине первого. Моя новая модель — чудовище!!! Ваш Аллен».
Стенхэм снова расположился на солнце, однако новые подробности придворной жизни султана Мулая Исмаила не шли в голову. Немного погодя, он спрыгнул со стульев, побрился, оделся и пошел вниз в комнату Мосса, надеясь застать того за работой. Но натурщик, ветхий старец весь в каких-то наростах и шишках, уже брел, шаркая туфлями, через дворик, а Мосс мыл кисти.
— Просто невероятно, — сказал он. — Вы сегодня даже не опоздали. Придется вам подождать, пока я переоденусь. Там, на столике перед вами, новый «Экономист», получил утром. Если хотите, можете посидеть в саду. Или, на ваш взгляд, это слишком скучное чтение, после того как вы только что упивались необузданными восторгами творческого воображения?
Стенхэм хмыкнул, он уже устал реагировать на бесконечные подтрунивания Мосса.
— Необузданными? — повторил он, беря журнал и снова отступая в полосу солнечного света. — Необузданными? — В комнату доносилось чириканье воробьев, а сильные порывы ветра были пропитаны сладковатым запахом цветущего дурмана. Мосс сиял; он прекрасно знал все уязвимые места Стенхэма, но эти нежные места успели загрубеть: если Стенхэм и реагировал на шпильки Мосса, то исключительно из вежливости и крайне лениво. Это упрощало беседу: Мосс просто продолжал говорить, без устали выискивая новые ранимые места в характере своего друга.
Стенхэм любил Мосса за его таинственность и был уверен, что его приятелю доставляет огромное удовольствие играть роль кудесника, загадочного человека, всегда имеющего про запас тысячу самых неожиданных причуд. «Я простой бизнесмен, — жалобным тоном заявлял Мосс, — и мне никогда не понять тех безумных джунглей, в которые вы, американцы, превратили естественную среду своего обитания…» «Общаясь со мной, делайте скидку на мою непонятливость. Мне нужно объяснять буквально все. Ваша американская система нравственных ценностей столь запутана и фантастична, что совершенно недоступна моему нехитрому разумению».
Но иногда он выходил из роли и начинал искренне сетовать: «Все-таки англичане решительно невыносимы. Нельзя же всю жизнь жить так, будто у тебя запор. Мир прекрасен. Вы когда-нибудь были в Бангкоке? Полагаю, вам бы понравилось. Восхитительный народ…» «Единственное, что делает жизнь сносной, это возможность время от времени наслаждаться совершенством. И даже еще более — способность воссоздавать эти совершенные переживания во всей их полноте, любоваться ими как драгоценностями. Вы меня понимаете?»
Чтобы раздразнить его, Стенхэм напускал на себя серьезный вид и отвечал: «Нет, не думаю. Боюсь, совершенство меня не интересует. Ведь, по сути, оно всегда есть нечто исключительное, вне обыденной реальности. Я смотрю на жизнь по-другому».
«Знаю-знаю, — говорил в таких случаях Мосс. — Вы смотрите на жизнь с самой непривлекательной точки».
Стенхэм уже давно разгадал, что кроется за маской простого бизнесмена; как-то раз Мосс даже признался, что пишет книгу, но тем и ограничился, не уточнив, какого рода эта книга. А в другой раз, в конверте с довольно-таки беспредметным письмом, цель которого явно состояла в том, чтобы убедить адресата, что вторая часть послания вложена в последний момент, он прислал из Лондона подборку коротких лирических стихотворений, не слишком оригинальных, но достаточно изысканных, чтобы убедить Стенхэма в том, что автор с музой на «ты». «У него тоже рыльце в пушку», — любил повторять про себя Стенхэм.
Солнце в саду припекало, влажный чернозем словно покрылся испариной, источая сладкий, тяжелый, волнующий весенний запах. Старый Мохтар шел по дорожке, едва волоча по мозаичным плитам ноги в стоптанных бабушах. Всегда казалось, что чалма его вот-вот развяжется. Дело было не в том, что он небрежно одет; хвори и тяжкий труд высушили его круглое личико: распусти он чалму или завяжи потуже, вид оставался плачевным. Стенхэм всегда чувствовал себя неловко в его присутствии: вяло-покорное лицо Мохтара пробуждало затаенное чувство вины.
Мосс появился на террасе, поправляя темные очки, по обыкновению одетый так, словно собрался прогуляться по Пикадилли.