— Я писала про кота! — смеялась Гермиона, перечитывая написанное за обедом. — А из-за тебя теперь получается, что это у нас лохматость повысилась.
— Ну давай я исправлю «лохматость» на «косматость», — предлагал Гарри, — чтобы дома не подумали, будто мы тут совсем одичали и можем теперь в свитерах по зимнему лесу ходить.
Гарри и Гермиона смеялись и вспоминали Сириуса, который ненавидел шагистику и всякий раз, когда в его третьей бригаде намечался смотр, просился в лазарет, в том числе с обоснованиями «я тут линять начал» и «у меня то лапы ноют, то хвост отваливается».
Во-вторых, в Хогвартсе был таинственный коридор на четвертом этаже: Дамблдор на приветственном ужине говорил, что каждому, кто пойдет туда, угрожает мучительная смерть, но не был при этом похож на того, кто будет ее причинять и осуществлять возмездие любыми средствами. С горячностью юных и влюбленных Гарри и Гермиона решили, что если они пойдут туда вдвоем, то бояться им будет нечего: в коридоре нашлась единственная дверь, которую можно было легко открыть, а за дверью — трехголовая собака, у которой были самые странные музыкальные вкусы, что они когда-либо встречали: из уроков античной словесности Гермиона припомнила миф об Орфее и спела церберу свою любимую Stairway to Heaven, и собака довольно обидно в ответ на это захрапела. Вскоре после того, как Гермиона закончила петь, собака стала просыпаться — Гарри спел собаке Living on a Prayer, и собака, к его удивлению, заснула снова. Петь песни своего детства Гарри и Гермионе понравилось, и вскоре они выяснили опытным путем, что собака засыпает под Yellow Submarine и под Take a Chance on Me, под Hell Patrol и под Another Brick in the Wall — одним словом, у собаки не было никакого музыкального вкуса, и она даже минор от мажора не отличала. Эксперименты закончились тем, что в коридор зашел Снейп и снял с них обоих баллы, вероятно, обидевшись на текст песни Пинк Флойд.
— Кажется, собака сидит на каком-то люке, — припомнил Гарри по пути в башню Гриффиндора. — Вот бы ее столкнуть и посмотреть, куда ведет люк.
— Если это Цербер, то люк ведет в Аид, — резонно заметила Гермиона. — И как только мы перестанем петь и полезем посмотреть, что там, она снова уляжется на люк, и пойди ее спихни.
В-третьих, в одном из пустых классов нашлось зеркало, подписанное задом наперед.
— Арабы писали, что ли, — сказал Гарри, с трудом расшифровывая надпись, сулящую открыть каждому его заветное желание. — Или евреи, они тоже пишут справа налево. Ого, какая у меня тут береточка!
Как и всякий боевой пацан, Гарри видел в зеркале себя в форме, с орденами и со звездочками — и, конечно, Гермиона была с ним рядом, в милитари и в гимнастерке в талию, все-таки Гарри был еще очень-очень молод.
— Никуда я тебя не отпущу, — ответила Гермиона, она хоть и потакала любым проделкам Гарри, но не хотела, чтобы он рисковал собой всерьез. В зеркале она видела взрослого Гарри в белой просторной рубахе и в рваных джинсах, похожего на его отца на свадебной фотографии.
— Ты тоже нас тут видишь? — спросил Гарри, и Гермиона только кивнула, в том, что именно она видит, она признаваться не стала: все-таки видеть свадьбу — это так обычно, а она хотела быть для Гарри необычной, пусть и не до такой степени, чтобы ходить в милитари.
Дамблдор довольно долго прождал их у зеркала на следующий день, думая, что Гарри и Гермиона придут за своими мечтами снова, но главная мечта, быть всегда вместе, у них уже исполнилась, а мелкие ее детали были им не так уж важны.
— Мы там просто старше, а это и само случится со временем, — сказал Гарри. — Хотя если ты хочешь, чтобы я что-то сделал, не в зеркале, а по-настоящему, ты только скажи.
— Потом, — подумав, отказалась Гермиона, она верила, что Гарри сделает ей предложение прямо сейчас, если она захочет, но все-таки это можно было обставить поинтереснее, не как пару фраз в углу шумной гриффиндорской гостиной.