Сам отец совершенно ошеломлен этой непорочной красотой; он никогда не замечал ее, она и для него нова, непривычна! Странное чувство возникло у старика: вот, начинается новое время, открывается новый мир; детство прошло, улетело навек, не вернешь… Вот уже и нет «моей маленькой» — перед ним совсем другая Дорица. Она его дитя, это верно, но — уже не то дитя, которое было связано с ним всеми волокнами души. Отныне перед ней новый путь, отдельный, не совпадающий с его путем, и пойдет она по нему в такие края, куда он уже не сможет ее сопровождать…
А у матери на глазах слезы радости. Выпестовала, вырастила прекрасный цветок в своем саду. И нет опасений, что увянет он, опадет — нет, привлечет своим ароматом доброго садовника, который будет любовно ухаживать за ним. И тихая грусть прокралась в сердце Бонины: выводит в жизнь повзрослевших дочерей — минуло время ее собственного расцвета… Дорожка спускается по ту сторону перевала, в долины тихой старости…
Анзуля испытывает удовлетворение художника, любующегося удачным своим произведением. Она как бы поставила печать, официально подтверждающую то, что только угадывалось, что скрытно трепетало где-то под спудом. Но в глубине души Анзули залегла печаль, не так представляла она себе все… Думала — подведет к сыну девушку, такую прекрасную, полную обаяния, подарит ему ее в залог счастливого будущего…
Нико восхищен красотой Дорицы, которую выявила хорошо сшитая одежда. Но чистое наслаждение тотчас затуманила капля яда. «Она не твоя — и никогда не будет твоей…»
Эта мысль оглушила его. Погасла радость, душу сдавила тяжелая, неотвязная боль. Могла ведь Дорица стать его, и вот он сам, по доброй воле, навсегда от нее отказался! Промелькнули воспоминания о детстве и о более поздних годах, и все они тесно связаны с нею, с его маленькой подружкой, которую он защищал, оберегал, потом забыл на время и которой теперь восхищается и любит, любит безгранично… Все существо его тянется к ней, так бы и бросился сейчас перед ней на колени, излил свои чувства, умолял о милосердии, о прощении за то, что ошибся, забыл… Умолял бы снова стать его — не подружкой, не маленькой опекаемой девочкой, а королевой, владычицей, неограниченной госпожой…
Нико приходится напрягать все свои душевные силы, чтоб освободиться из-под власти всемогущего чувства. Он призывает на помощь честь, которую до сих пор ничем не запятнал, и — хоть сердце истекает кровью, он, с каким-то удовлетворением отчаяния, твердит про себя: «Я — человек чести, я сдержу свое слово, сдержу!»
Мать, видя, что творится с сыном, тоже по-особому взволнована. Но тут ее внимание отвлекло нечто другое.
Щелкнула ручка входной двери. Среди всеобщего веселья никто этого не услышал, но Анзуля вздрогнула, словно ее ударило в грудь, и слегка побледнела. Спрятав руки под стол, чтоб никто не видел, как судорожно она сцепила пальцы, охваченная сильным волнением, она послала к небесам вздох из самых глубоких недр души. Не отрывая взгляда от скатерти, она прислушалась к шагам там, за дверью; шаги тихие — их заглушает толстый ковер в сенях, — шаги нерешительные, словно подкрадывающиеся, все ближе, ближе… Анзуля слышит их явственно, вместе с биением крови в ушах, с ударами собственного сердца. И вот — стук в дверь, тихий, застенчивый, произведенный рукою колеблющейся, дрожащей…
Все разом умолкли, обернулись к двери. Шьора Анзуля крикнула:
— Войдите!
Нико подметил в ее голосе легкую дрожь.
В столовую вошла Катица.
Она сильно побледнела, сама не зная отчего, и тотчас залилась густым румянцем; приоткрыв губы, обвела присутствующих блуждающим взглядом. Все чужие! Только что веселились — и вот замолчали, потому что она вошла… Сердце сжалось у Катицы, она не в силах выговорить. «Зачем пришла? Что тебе тут надо?» — бьются в ее мыслях вопросы. Отдала бы не знаю что, только б очутиться подальше отсюда, хоть под землей…