Горькие слова Анзули оказали действие на Мате, а может быть, еще больше сыграло свою роль горе, какое просвечивало за ними. И случилось то, чего он никогда не мог предположить: он согласился.
— Ну, раз вы так, госпожа, принимаю! — воскликнул он и тотчас почувствовал внутреннее удовлетворение; здесь не было и намека на унижение, напротив, Мате почувствовал, что поступает справедливо и так, как следует. — Принимаю ваш дар и впишу его в завещание. Но прошу я вас об одной милости: хотел бы я проститься с вами — со всеми…
— О Мате, как ты меня порадовал! — Анзуля крепко пожала ему руку. — Бог наградит тебя за доброту. А я ведь только собралась просить, чтоб ты разрешил прийти моему сыну. Я вижу, до чего он несчастен, не знает, как искупить свою вину… Хоть и любит он другую всем сердцем, а покоя нет… Совесть мучает, жжет его. Ох, если б могла твоя дочь найти счастье, это была бы для него величайшая радость и облегчение. Если б она хоть помирилась с ним, простила…
— Думаю, мы и это уладим. Смерть многое улаживает… По крайней мере, попытаемся. Но здесь нужно терпение, время, нужно подготовить ее, уговорить… Когда все будет готово, я дам вам знать, вы приходите с сыном, и, коли бог поможет, разойдемся друзьями…
Они расстались в полном согласии. Жена и дочь, вернувшись, нашли больного спокойным и умиротворенным. Мате сразу удержал Катицу возле себя.
— Что с тобой, дочка? — ласково глядя на нее, спросил он, когда они остались одни. — Ты больна или горе у тебя какое?
Катицу так и передернуло, — отец коснулся ее сердечной раны, которая так жжет и саднит и которую она старается скрыть. Но как утаить рану от умирающего отца, чей взор проникает в самую глубину сердца! Вся горечь, скопившаяся в душе девушки, рвется на язык, и не знает она, с чего начать. Но ведь отец-то не виноват, он мудро предостерегал ее, он предвидел, какие страдания принесет с собой ее опрометчивый поступок, и теперь, быть может, он злорадно торжествует, что оказался прав… Ах, нет, нет, только не это! Он с таким состраданием смотрит на нее… Не радуется — жалеет!
— Вы ведь все знаете, — ответила Катица, удерживаясь от горьких слов, чтоб не оскорбить отца. — Случилось со мной то, чего ни с одной девушкой не случалось! Сами видите! — И слезы хлынули у нее бурно, словно из самого сердца. — Так уж позвольте мне плакать…
— Кто тебе запрещает плакать? И разве мое сердце не было с тобой всегда?
Катица упрямо молчит. В ней поднимается протест, протест против отца, против всего мира, который не понимает ее горя. Слезы разом высохли, и стоит она перед отцом со сверкающими глазами.
— Так ты могла бы говорить, если б я был в чем виноват перед тобой. Я предупреждал тебя, но позволил то, чего другой отец не позволил бы, хотя и знал наперед, чем это кончится. А ты со мной разговариваешь, будто есть тут и моя вина! Не понимаешь, что то был промысел божий? Не видишь еще, что это — искупление тебе за те страдания, которые длились бы до гроба? Какое упрямство — не признавать, что там ты вечно была бы помехой! Неужто не видишь преграды между ними и нами? Ты говоришь — перед богом все равны. Так и я говорю, равны мы, да только не на этом свете. И никогда не будем равны, никогда! Траве не расти выше дерева, а мху — выше травы. Так положил бог, чтоб были высшие и могущественные, которые приказывают, и низшие, которые просят и слушаются. Если б некому было приказывать, руководить — были бы мы словно безумцы, словно ошалелые мухи…
Катица стоит потупившись, будто окаменела. Ни звука, ни вздоха. Только грудь ее бурно вздымается, так возмущают ее суровые речи отца. О, знает она все эти правила, что выдумали люди, эти преграды, что они сами поставили… Какое ей дело до того, как устроен мир? Кому она мешала руководить им? Прикипела она сердцем к тому, недостойному… В ее сердце бог не вложил никаких преград, никаких запретов, не указал ей: вот этого можешь любить, а того — нет. И все же все, все восстали на нее! Никто, никто не помог ей, ни один человек! Каждый только подножки ставил, пока она не упала… А теперь еще требуют признательности, да чтоб была веселая и довольная…
— Ты еще молодая, гордая, не нравятся тебе мои поучения, ибо они смирения требуют, — проговорил отец, видя, какой строптивостью дышит все ее существо. — Ты не понимаешь моих слов и не умеешь их оценить. Но придет время — прозреешь и поймешь, что сегодняшнее страдание тебе только на пользу. Это говорит тебе умирающий отец.