— Ох, чего бы я не дал, только б назвать вас батей! — с волнением вскричал он, и кажется ему — исполнись одно это желание, и уже нечего ему больше просить у бога!
— Может и так статься; и станется, коли бог даст. Но не надолго…
От этих слов у Пашко навернулись слезы. Какая будет для него потеря, когда умрет этот человек, который обращается с ним по-отечески; когда умрет отец той, для кого уже столько лет бьется сердце Пашко! Он отвернулся, не желая показывать старику своей слабости.
Выйдя из комнаты больного, он вытер глаза и постарался взять себя в руки. И надо было это сделать, потому что некий внутренний голос все твердит ему: «Теперь или никогда!» Пашко не отваживается думать о том, что будет, если его попытка не удастся. Он знает одно: наступает решающий момент. Или он все выиграет, или потеряет разом и навсегда…
Перед дверью Катицы Пашко перекрестился.
Она сидела одна — как почти всегда теперь. Оторвавшись от дум, она оглянулась и, увидев Пашко, вспыхнула и отвернулась.
— Как поживаешь, Катица? — спросил он неверным голосом.
Будто кто-то горло ему сдавил, не вздохнуть. Хотел появиться перед ней с непринужденным видом, чтоб она не догадалась, зачем он пришел, — и теперь испугался, что она угадала.
Но он ошибался. Катице было вовсе не до того, чтоб заниматься Пашко и его волнением. И ответила она с равнодушием, ничуть не притворным:
— Как я могу поживать? Видишь, что в доме…
Ее холодный тон, ее безразличие усилили его замешательство.
— Мать дома?
— Там где-нибудь, — она двинула плечом в сторону двери.
«Для того ли ты пришел сюда, тюфяк несчастный! — со злостью мысленно обругал себя Пашко. — Для того ли послал тебя сюда старик? Какой ответ ему принесешь?!»
Положение Пашко было невыразимо тягостным. И обвинять-то некого, кроме самого себя! Эх, на один бы часок призанять ловкости у Зандоме! Сразу все пошло бы иначе, и он казался бы не таким смешным, а этого он до смерти будет стыдиться!
Хорошо еще, что Катица снова углубилась в свои мысли, словно тут никого и нет. Если б она видела его, замечала — было б ей над чем посмеяться!
— Ты сердишься на меня? — тихо спросил он, приближаясь к ней нерешительным шагом, и сейчас же с беспощадной ясностью понял, что совершил промах, непоправимую ошибку!
Ибо Катица удивленно посмотрела ему в лицо. Затем в глазах ее сверкнула молния гнева, ударила прямо в сердце Пашко. Катица поджала губы, словно хотела бросить презрительное: «Что еще надо этому?..»
Пашко готов убежать, скрыться с глаз ее — нельзя! Что он скажет старику? И о Зандоме вспомнил бедный парень — это вернуло ему мужество.
— Ты и сейчас сердишься. Как только я вошел, тебя охватил гнев…
Он-то собирался ее умилостивить, покорить сердце, когда-то принадлежавшее ему, и вот, вместо этого напоминает ей о ее унижении, позоре и страданиях…
Катица стряхнула с себя задумчивость; лицо ее стало грозным, в глазах заблистали молнии.
— За что я сержусь? Подумай, может, додумаешься! Или нет, так и быть, помогу тебе найти причину. Забыл ты ту ночь, когда камни падали? Забыл, как промчался ты верхом и посмотрел на нас так, как ты один умеешь? Забыл, как насмешливо, вызывающе смотрел на меня, когда мы встретились? Забыл… — Она возбужденно махнула рукой и замолкла. Ее била крупная дрожь, губы тряслись, глаза пылали. — Все вы иуды, палачи, мучили меня, пока не замучили! Вот и получайте, чего хотели! Радуйтесь, ликуйте!
Голос ее сорвался, слеза скатилась с ресницы, поползла по щеке. Целый ураган горя, му́ки, сердечной боли поднялся в ее душе.
— И не было у меня друга, ни одного, ни одного! Ни одной доброй души — только зависть, насмешки, подлость!
— И ты не понимаешь, почему я так поступал? — тихо, почти смиренно спросил он.
Катица дернула плечом и отвернулась, как бы говоря: «Что мне до этого?» Потом, уже спокойнее, ответила:
— Я знаю одно — ты меня преследовал.
— Зачем ты мне этим глаза колешь? Я рассудка лишился. С отчаяния не знал, что и делать. Сам удивляюсь, как руки на себя не наложил. Откуда мне знать, может, я тогда и еще что-нибудь натворил? Но пойми! — с особой выразительностью закончил он. — Ведь это было только от любви!
— Спасибо за такую любовь, — презрительно парировала она. — Мне такой любви не нужно, держите ее при себе, дарите, кому хотите!
Горе и горечь, переполнившие ее сердце, делали ее несправедливой, жестокой.
— Моя любовь была искренней! — вскричал Пашко, оскорбленный ее речами.
— Любовь — у вас! — Катица презрительно расхохоталась. — Дым, что ветром уносит! Пламя — погорит и погаснет… Вот ваша любовь!