Пройдя немного, неутомимый Зандоме завел свое:
— Ну, что наше дело? Что говорит тетя Анзуля?
— Она того же мнения, что и я. Не хватает не денег, а толковых людей. Ей думается, одни мы такое дело не поднимем.
— Людей не хватает! Тут она права! — с необычайной живостью подхватил Зандоме. — Это верно. Людей нет. Мы — то есть те, кто не захотел учиться, — сделались купцами и землевладельцами. Кто учился, и хорошо учился, вышел в адвокаты или в доктора. А кто в учебе был послабее или у кого не хватало грошей на биллиард где-нибудь в Градце или Вене, забился по духовным да по учительским семинариям. Других профессий среди нас, грубо говоря, нет. Но ничего! Пусть только наладится наше предприятие! Вытащим тогда двух-трех семинаристов посмекалистей, спасем от тонзуры. Дадим им пособие на учебу в винодельческом или торговом училище, кого-нибудь пошлем в промышленное, бондарному делу обучаться. И будет у нас толковых людей, сколько захотим! Просто грех, если так все и останется навсегда! В нашей стороне не найдешь дельного столяра или кузнеца. Во всей стране ни одного промышленного училища! Нет техников… Наши водопады льют на мельницы иностранцев… Одним словом, наше экономическое развитие в пеленках. Мы — нация крестьян, пастухов, попов и учителей. И нет даже стремления вскарабкаться хоть чуть повыше! Зато в Читаонице занимаемся большой политикой, делим Европу и Америку…
— Почему же ты не выступишь со своим мнением? — спросил Нико, пораженный: он и предположить не мог, чтоб такие мысли занимали его друга.
— Вряд ли для меня найдется местечко в наших газетах, — лукаво засмеялся Зандоме. — У них так много других материалов! Например, необходимо решить, кто величайший из хорватов нашей эпохи. Вопрос не так-то прост, каким кажется. Великих много — увы, больше, чем в силах унести на себе наш малый народ… А если б и предоставили мне местечко, тут же возникнут вопросы другие: да кто он такой, этот Иван Динко Гулянович? Народняк или радикал, из партии «Обзора» или из партии Права, а если он из партии Права, то из чистых или нечистых? Чем он отличился, что осмеливается читать нотации народу? Выступал ли на каком съезде? Кто был его отец? А еще взялся судить о национальной экономике! Пусть сначала предъявит диплом…
За такими разговорами они и не заметили, как дошли до цели.
В доме Бераца сегодня большое оживление, дверь почти не закрывается. Люди входят; постоят, поглядят, да и выйдут, а им на смену являются другие. Некоторые, правда, усаживаются и сидят до вечера, пялят глаза, прислушиваются, чтоб унести с собой обширный материал для разговоров. С больным уже нет нужды считаться, он лежит пластом, ничего не воспринимает. Ничто уже не нужно ему на этом свете. Домашние разбрелись, забились по углам, а Ера… Ера сидит, сгорбившись, у кровати, не смотрит ни на кого, даже на умирающего…
Зандоме вошел первым. Увидел Еру, съежившуюся у изголовья. За полуоткрытой дверью в соседнюю комнату промелькнула будто гибкая фигура Барицы. Остальные женщины семьи неизвестно где; попрятались в ожидании рокового момента…
Но нельзя не заметить нашего Лоле. С капой на седой голове, высокий, тонкий в поясе — вот-вот переломится, — он вертится, как на пружинах: ласково улыбаясь, время от времени берет гусиное перо, обмакивает в стакан с прошеком, проводит по сухим губам умирающего.
Откуда взялся Лоле? Пришел сам, незваный, еще вчера, и с тех пор не отходит от постели Мате. Лоле — тот, кто закрывает глаза всем умершим в нашем городке, обряжает покойников, а нет, так хоть помогает уложить тело на доски. Как зачастит в какой-нибудь дом врач, а за ним дон Роко — так Лоле и ждет, подстерегает. И если, следом за доном Роко, появляется в доме Лоле, то это верный признак, что смерть близка. Лоле занимает место у смертного одра, служит умирающему, а подметив наступление агонии, возжигает освященную свечу. Вообще он делает все, чтобы человек достойно, по-христиански отправился на тот свет.
Вчера, когда Мате увидел входящего Лоле, он все понял. Утих и с тех пор не произнес больше ни слова.
Увлажнив умирающему губы, Лоле отошел, учтиво поклонился Зандоме и Нико и повел рукой в сторону постели, как бы представляя кого-то. Зандоме с удивлением воззрился на этого человека, не постигая такого пристрастия — смотреть на смертную борьбу.
«Вот странное занятие!» — подумал он, приближаясь к кровати.
А когда подошел — мгновенно ушли все его мирские мысли. Глазами, всем существом впитывает Зандоме представившуюся картину, картину ужасную, устрашающую, и в то же время приковывающую к себе. Старается Зандоме отвести взор — и не может, не в силах он не смотреть с жадностью на то, что предстало ему…