Вот оно, ее будущее королевство! Да ведь это жених представляет ее своим подданным! Там, внизу, сначала кто-то один заметил необычную группу на террасе, затем другой, третий… И вскоре все уже узнали великую новость, с удивлением воззрились на террасу господского дома, где стоит Претурша; кое-кто даже перекрестился от изумления. Нико ожидает, что люди почувствуют себя польщенными, обрадуются тому, что вот одна из них взошла на такую высоту. Однако нигде не заметно ни радости, ни растроганности. Люди толкают друг друга под бока, перешептываются и — только дивятся да завидуют…
Их тупость, недостаток в них возвышенных чувств неприятно задели Нико. Ну, это только на первых порах, пока они не привыкли… Позднее поймут глубокое значение того, что видят сегодня!..
Легко, словно несла его сказочная вила, Нико сбежал во двор. Он невольно сопоставил свой удел с уделом тех, кто суетится на его дворе, работает на него. Да, он — возвышен, избран среди стольких людей! Они трудятся для его благосостояния, для его власти, в конечном счете — для его счастья. Поливают его землю своим по́том, своими мозолистыми руками извлекают из нее урожай. Служат ему без ропота, добровольно, многие даже — с любовью и преданностью.
В конце концов, Пашко — тоже один из них, до недавних пор такой же преданный и покорный. Что он такого сделал? Свое отстаивал. И сделал это все-таки бережно: не покалечил, не изуродовал соперника, хотя и мог. Зачем же мстить, зачем думать об отплате? Зачем бить того, кого и так судьба прибила к земле, раздавила, как червя…
«Я первого шага не сделаю — нет, мстить не стану. Защищаться — буду, но не нападать. Пускай сам выбирает: мир или война!»
Да и кому бы не простил Нико в таком настроении?
Обед тоже прошел хорошо. Катица, правда, нередко терялась, не зная, как себя держать, но разве это удивительно? Сидела ведь за одним столом с теми, кто еще вчера были для нее высшими, непостижимыми существами. Шьора Анзуля всякий раз выводила ее из неловкого положения — деликатно, ласково и так ловко, что порой Катица этого и не замечала. Зато Нико отлично видел все, что разыгрывалось перед ним, и его благодарность матери не знала границ. Доброта ее ошеломляла юношу.
Мандина стала убирать со стола, и Нико крикнул ей:
— Принеси-ка мне трубку, она у меня в комнате!
Откинувшись на спинку удобного кресла, он закурил. Мать сидела слева от него, Катица напротив, и он поглядывал то на ту, то на другую. Подобно кольцам дыма, таявшим в воздухе, тянулись его мысли. Вот так же когда-нибудь будет он сидеть в кресле, покуривая из трубки с длинным чубуком. Станет солидным, облысеет, растолстеет, может быть. Отец тоже растолстел от покойной жизни. И он, Нико, будет жить покойно, отдавая все помыслы семье да бедному люду. От большой политики будет держаться подальше — ему не по душе ее повороты и передряги, внезапные и непредвиденные; его страшат кое-какие явления общественной, в особенности политической, жизни. Нет, он будет жить для своих, для себя и для ближайшего окружения, в простоте и скромности, правда, зато — занятый благодарным делом. После обеда вот так же будет сидеть в кругу семьи. Мама постареет, будет семенить по дому старческими шажками, согнувшись под бременем лет. Или лучше так: усядется и она в кресло, соберет вокруг себя внуков, как наседка цыплят, и поведет рассказ о старых добрых временах… А Катица? Что будет делать она? Какой станет? Какой придать ей вид, чтобы втиснуть ее в картинку далекого будущего? В воображении Нико она остается такой же стройной, гибкой, свежей, с ее стремительной походкой, с загадочным выражением чего-то незавершенного в глазах… Не хочет Катица изменяться, она все та же, улыбчивая, прелестная, как роза… Нет, она… Невозможно ни предвидеть, ни предугадать, какой она станет…
А мать б это время думает о Дорице Зоркович — о той, которую она с малых лет прочила сыну. И вот другая заняла место Дорицы, другая, неведомая, из иного мира! Цветок лесной, пересаженный на садовую клумбу… Приживется ли? Или будет — растение без корней? «Сын тоже задумался, — говорит себе Анзуля. — Наверное, наблюдает, сравнивает…» И что-то шевельнулось в душе матери, какая-то надежда, ничем не обоснованная, слепая, но надежда! И закончила Анзуля свои размышления жарким вздохом: «Укажи ему, господи, укажи ему правильный путь!»