Дорице же просто горько расставаться с милыми, дорогими ей людьми — с ласковыми наставницами, с добрыми подружками. Она еще не успела опомниться, окинуть взором таинственный горизонт, к которому ей суждено идти. Она еще не вполне сознает, что отныне, неумолимо и навсегда, захлопнулась за нею дверь в безвозвратное прошлое…
Долго стояла Дорица на набережной, не отрывая взгляда от парохода. А он уже вспенил вокруг себя воду, тяжеловесно развернулся, но едва открылся перед ним морской простор, он легко заскользил по волнам, оставляя за собой пенный след. Еще видна на палубе черная фигура под белым чепцом, заметен белый платок, которым машет сестра. Но она все меньше, меньше — совсем растаяла… Исчезла, как видение, словно никогда ее и не было; уже ничего не видят застланные слезами глаза.
Плачет Дорица, каким-то холодом обдало ее. Теперь уже она ясно почувствовала: что было — прошло, что знала она — исчезло навеки, и начинается новое. Погруженная в воспоминания о счастливых днях в монастырском пансионе, о трогательных сценах, разыгравшихся вчера и сегодня — сценах прощания, — села Дорица, вздыхая, на Галешу. Послала еще последний взгляд вслед пароходу, который ползет там где-то, в морской дали, похожий на гусеницу, со струйкой дыма над собой, и крепче ухватилась за луку седла.
Галеша старательно перебирает ногами на крутом подъеме. Рядом шагает Юре, следит, чтоб девушка не соскользнула с седла. Вскоре поднялись на гору: открылся вид на холмы и пригорки родного края. Родной городок поздоровался с Дорицей приветливыми, такими знакомыми крышами белых домов. Тяжесть спала у нее с души, развеялась печаль. Уже не приходит Дорице на ум оглядываться туда, где, на глади вод, все еще виден, словно застывший в неподвижности, крошечный пароходик. Радостью расширилась грудь, с наслаждением вдыхая благовонный воздух родины. Все, все приветствует ее! Все старые, милые, знакомые, которых она так давно не видела. И Галеша, у которого успела поседеть шерстка на морде, и Юре — у того тоже прибавилось морщин… А позади, звеня подковами по каменистой дороге, топает Руменко, и сидит на нем друг ее детства, Нико. Сколько раз вспоминала о нем, как скучала по нему первое время за высокой оградой монастыря! Посветлело лицо Дорицы, засмеялись глаза, хотя и дрожит еще на ресничке забытая слезка… Нико поравнялся с ней, хочет, видно, что-то сказать; Дорица крепче ухватилась за луку седла.
— Вот ты и дома! — начал Нико. — Небось странным тебе все тут кажется, правда?
— Удивительная вещь! — весело отозвалась Дорица. — Сначала мне казалось так тяжко прощаться с пансионом, думала, не вынесу, а теперь — будто и не уезжала никуда! Будто вчера только вышла из дому!
«Молодость, — подумал Нико. — Чувства рождаются и исчезают, как ни в чем не бывало…» И не может он удержать вздоха. Кажется ему теперь, что собственная его молодость улетела, постарел он.
— А я каждый день думала о вас, о доме, — продолжала Дорица, отвернувшись к противоположному склону, заросшему низким кустарником. — Всех так живо представляла себе — и братьев, и сестричек, словно всегда жила среди вас. Мама так и стоит перед глазами, а папа — все время будто слышу его голос… Это было моей единственной забавой в пансионе: представлять, будто живу среди вас, и все же далеко… Как это было чудесно!
— И все же там словно в тюрьме, — предположил Нико.
— Ничего подобного! У нас были развлечения, был сад, двор, купальня… Нам всегда было весело. Время проходило — и не заметишь. Грустно мне было прощаться, очень грустно.
— Я видел, — усмехнулся Нико. — Если судить по этому, можно подумать, не очень-то ты радуешься дому.
— Как ты можешь так говорить! Неужели не видишь, как я рада, что увижу своих… Прямо не дождусь! Но маме я не прощу, что не встретила меня…
— У нее много дела, ты должна извинить ее. Впрочем, сама увидишь.
Стоило ему подумать, что ждет Дорицу дома, какое тяжкое испытание на первых же ее шагах по жизни, и отпала всякая охота продолжать разговор. Сначала он собирался намекнуть ей на состояние отца — и не смог. Тяжело было ему опечалить это беспечное дитя, затуманить его глаза тучей тревоги, быть может, первой в ее жизни. Нет, эту задачу он оставит другим — пускай решают, как сумеют.
Тем не менее Нико не упускал ни одного слова, ни одного движения Дорицы. И где-то в глубине его души звучало: «Она должна была стать твоей». Что же помешало этому? Самая малость, причина которой чистая случайность… Теперь ему, правда, смешна сама мысль о том, что такой ребенок мог бы привлечь его внимание, — ребенок, чей кругозор ограничен тесными монастырскими стенами… Невольно сравнивает Нико Дорицу со своей Катицей — образ последней, как живой, стоит перед его глазами, особенно сейчас. Во взоре Катицы — не беспечный мир ребенка, в нем отразилась душа женщины, загоревшейся страстью. Правда, в глубине синих глаз Дорицы тоже играет огонек одушевления, но огонек этот далек от его, Нико, сферы, не касается, не греет его. Когда-нибудь явится тот, кто поднесет факел новых чувств к этой душе, и вспыхнет в ней огонь, который будет обжигать и гореть, но не Нико будет греться у этого огня.