— Откуда вы это знаете? Вы что, прослушиваете все?
— Мастаев, не задавай глупых вопросов. Лучше выпей, трезвым сейчас жить тяжело.
— Я пойду, устал.
Всю ночь Ваха не спал. Кныш растеребил еле заживающую рану.
Утром Мастаев хотел еще кое-что спросить у Кныша, но его не было за завтраком. Дверь заперта, администратор сказала, что Кныш спозаранку куда-то ушел. И тогда Ваха, дабы забыться, решил пройтись по центральным магазинам столицы, что-либо купить себе, матери, благо деньги, что дал ему Кныш за выборы, он не вернул, припрятал.
Обошел ЦУМ и ГУМ, устал, все тело болит, словно он пил накануне. На прилавках почти ничего нет, только барахло. Правда, продавцы да какие-то непонятные личности, видя, что он приезжий, увиваются вокруг, все предлагают. И вот шуба. Какая шуба для матери! Очень дорого, даже всех его денег не хватает, но ему идут навстречу. В какой-то примерочной он внимательно осматривает товар, даже просит какую-то женщину примерить. Упаковывают. Его вежливо провожают чуть не до гостиницы. Как он рад, звонит в Грозный, а матери дома нет. А он хочет еще раз полюбоваться своим подарком, а там — тряпки. Он спешит в магазин. Продавцы пожимают плечами: у них шубами не торгуют, а с примерочной — помогли.
А милиция его самого отвела в отделение. Спрашивали — откуда такие деньги. Что, на Кавказе деньги на деревьях растут? А вечером Кныш добил:
— Наказ матери исполнять надо, сказала она тебе: «Верни деньги», а ты ослушался.
— Вы и это подслушали? — все еще поражается Мастаев.
— Не задавай глупых вопросов, вы на весь двор шумели, — ухмыляется Кныш. — Пошли лучше в ресторан, я угощаю, — и уже в коридоре: — А знаешь, с этими демократами гораздо лучше, нежели с коммунистами. С коммунистами голый энтузиазм, и я вечно в долгах, попрошайничал. А теперь сам угощаю. Знаешь, это тоже кайф. А деньги частично восполню: на своем заводе ты премию за выборы получишь.
Действительно, вернувшись в Грозный, на свой строительный комбинат, Мастаев узнал, что ему выписана приличная премия и полагается зарплата за пару месяцев. Но в кассе денег нет, да и сама стройка приостановлена, а секретарь парткома Самохвалов на Мастаева кричит:
— Это ты со своими «свободными» выборами доводишь страну до развала. Вот тебе свобода — бери! Теперь питайся «свободой»!
Для Мастаева это был нешуточный удар. Ведь он работал не столько за деньги, сколько в надежде получить квартиру в строящемся доме. Каких-то полгода — и объект был бы сдан. И это не только собственное жилье, это избавление от мук, не будет видеть жильцов ненавистного дома, в том числе и Марию, и ее мужа, и брата, и соседа Асада Якубова. И его мать не будет более их подъезды убирать. Все это было очень тяжело, и вместе с тем он как-то поймал себя на мысли, что если бы вновь был выбор, за что бы он теперь проголосовал? Твердо — только за то, что есть: народ должен определять свой путь, пусть иногда и с ошибками. И должна быть борьба для развития, а не «итоговый протокол», что доставит откуда-то Кныш, под который надо подстраивать все бюллетени выборов.
Вот с такой, можно сказать, политически взвешенной позицией подошел Ваха к своему двадцатипятилетию, как раз шел 1990 год, в Стране Советов уже не назревали, а во всю прыть шли перемены. И неизвестно, к чему могли привести политические новшества, а вот экономика пошла вспять, и Мастаев это ощутил на себе. Его строительный комбинат полностью прекратил работы: нет средств. Всем работникам предоставили «отпуск без содержания». А в это время цены на все товары резко побежали вверх, и советские люди узнали, что такое не просто инфляция, а галопирующая инфляция.
Жить на одну зарплату матери-уборщицы почти невозможно. А ведь Мастаев не только крановщик, но и слесарь-газо-электросварщик. Идет на стихийно образовавшуюся в Грозном «биржу труда» (даже терминология стала меняться). Там время от времени попадается разовая работа, и кое-как Мастаевы сводят концы с концами. Однако экономический кризис набирает оборот, появляется новое страшное слово — безработица.
Казалось бы, кризис должен был породить ностальгию по прежней жизни в СССР, однако Мастаев, уже смутно представляя муки «эпохи перемен», жаждал почему-то всего нового, демократического, свободного. И, уже имея кое-какой политический опыт, сам для себя он сделал небольшой опрос и получилось, что большинство за обновление и перемены. Словно отвечая этому требованию масс, выходит закон «об отмене монополии государства на многие виды производства, в том числе и алкоголя; провозглашается, помимо государственной и колхозно-кооперативной, еще и частная собственность. Это была уже полная капитуляция марксистско-ленинской теории — базис коммунизма рушился. И тогда мало кто осмеливался вслух произнести, что Советскому Союзу — конец, вместе с тем все это было налицо, само государство теряло контроль. И если бы до этого провозглашаемые братство и равенство не кое-как, а с неким успехом соблюдались, то теперь, когда государственный контроль явно затушевался и частная собственность разрешена, а значит, деньги и богатство получили легитимность, в обществе произошел резкий раскол. Сразу стало ясно, кто богатый, а кто бедный. Богатство уже не надо было скрывать, а наоборот, оно приветствовалось, к нему надо было стремиться, можно демонстрировать. И как результат — во дворе «Образцового дома» появились иномарки, на них приходили смотреть со всего города. И тут неординарное событие: впервые вокруг «Образцового дома» поставили шлагбаум, наряд милиции, через двор прохода нет. Это еще не частная собственность, но уже явное расслоение общества. И богатые хотят отгородиться от бедных — только так им теперь удобно жить.