- У-у, праздник-от, праздник-от у нас, бабы! - загудели старухи.
- Вот это встретины дак встретины!
- Ну, здорово жить, гости дорогие! Вот какие вот умники-разумники все у Пряслиных! У нас и на работу и с работы с рылом мокрым идут, земле кланяются, а тут сколько лет с сестрой не виделись - как стеклышки!
В общем, начали гладью - на все лады расхваливали Петра и Григория, а кончили, как это часто и бывает, когда вина мало, гадью: того же Петра да Григория шерстить стали - почему не женаты.
- Да отстаньте вы к лешому! - с ухмылкой ответила за них Фекола - два уха. - Женилка, скажите, еще не выросла.
- Это в тридцать-то шесть лет не выросла? - заохала и замотала головой Маня-коротышка. Нарочно замотала, чтобы масла в огонь подлить. - Да когда же она вырастет-то?
- Ладно, монахи, бывало, до ста жили и не грешили.
- Да пошто не грешили-то? В Пекашине все от монахов, вся порода наша монашья - разве ты не слыхала, Уля?
- А у меня Иван третей раз женился, - сказала Александра Баева. (От нее-то уж Лиза не ожидала таких речей. Неуж вино заговорило?) - Третей раз девку взял. Мама, говорит, те, говорит, были до меня откупорены, а я, говорит, из чужой посуды пить-исть не жалаю...
Первой встала Дарья Софрона Мудрого: человеку, может, двух месяцев жить на этом свете не осталось - неуж такие глупости слушать? А потом вскоре поднялась и Анфиса Петровна. Лиза проводила ее до задних воротец, а когда вернулась в избу, бабы уж сменили пластинку - по Анфисе Петровне прокатывались. И пуще всех Манякоротышка:
- Эдак, эдак она голову-то несет! Мы не люди - сидеть с вам не желам...
- Да, да, - поддакивала ей Фекола, - полегче бы нос-от задирать надо. Не шибко от нас ушла. Тридцать пять монет пензия - тоже не гора золота.
- И Родион не в больших перьях! У меня Октябрина до самого высокого образованья дошла, да я разве чего говорю? А у ей за рулем сидит, керосинкой правит - мало ноне таких?
Петр, сидя на отшибе, у рукомойника, во все глаза смотрел на сестру: не понимал, что все это значит. Не понимал, как можно так об Анфисе Петровне говорить. А Григорий по голубиной кротости своей даже и взглянуть не решался: голову опустил и только что не плакал. И Лиза подбирала, подыскивала в своем уме слова (как бы помягче, побезобиднее сказать старухам) и не нашла подходящих слов.
Сердце закипело - на кого руку подняли! - рубанула сплеча:
- Ну вот что, гости дорогие! Кого хошь задевайте, об кого хошь зубы точите, а чтобы в моем доме слова худого об Анфисе Петровне не было!
- Да что она, святая? - фыркнула Маня.
- Святая! - еще непримиримее отрубила Лиза. - Да еще святая-то какая!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
На могилы ходят с утра - испокон веку так заведено у людей, - но Петру, вскоре после того как они опять остались одни (все на свой счет приняли ее перебранку с Маней), вздумалось идти сегодня, и Лиза не стала противиться. Ребят оставить было с кем - как раз в это время прибежала Анка новое платье показывать (отец семь платьев от тетки из Москвы привез), - а то, что они придут на кладбище не рано, кто упрекнет их? Степан Андреянович? Мать? Вася? Лиза надела праздничное платье, туфли на полувысоком каблуке, а когда вышли на улицу, под руки подхватила Петра и Григория и не боковиной, не закрайкой - середкой потопала: пущай все знают, пущай все видят, как ее братья почитают. Но напрасно предавалась она этим суетным мечтам и желаниям: одни ребятишки малые гонялись на великах по улице, а взрослых, ни трезвых, ни пьяных, не было - ни единой души не попалось на глаза вплоть до магазина. На работе еще? Или все - похоронили наконец Петра и Павла? Петров день - 12 июля - из века в век поперек горла у страды стоит. Люди только выедут на пожню, успеют-нет наладить косы - домой: праздник справлять. И Лиза была согласна, когда три года назад на Пинеге ввели день березки, приуроченный к последнему воскресенью июня. Ввели для того, чтобы задавить им старый праздник. Так нет же! Березку отпраздновали, а подошел Петр - и опять гульба. Первого пьяного они увидели возле ларька рядом с сельповским магазином. Кругом пустые ящики, бутылки, чураки, бревешки лощеные - не пустует кафе "ветродуй", как называют это место в Пекашине, завсегда тут кто-нибудь с бутылкой расправляется или отлеживается, а сейчас кто тут на карачках ползал? Евсей Мошкин.
Рубаха на груди расстегнута, медный крест на шее болтается и на две ноги один растоптанный валенок - не иначе как второй потерял.
- Так, так ноне, - скорбно вздохнула Лиза, - весь спился. Марфа Репишная совсем из ума выжила - в срубец старика загнала, знаете, хлевок такой у ей на задах, картошку преже хранили. За грехи. И все староверское дело в свои руки забрала. А старушонки, те жалеют Евсея Тихоновича, не почитают Марфу... Не глядите, не глядите в его сторону, - зашептала она братьям. - Причепится еще, кто рад с пьяным.
Однако не сделали они после этого и пяти шагов, как Лиза первая повернула к старику.
- Ой, ой, срамник! - начала она с ходу отчитывать его. - И не стыдно тебе, так налакался. Посмотри-ко, самых зарезных пьяниц сегодня не видко, а ты, старый человек, какой пример подаешь.
- А я только пригубился маленько, рот сполоснул.
- Пригубился! Шайку але ушат выжорал.
Евсей сел на землю, довольнехонько засмеялся.
- Все знает, все понимает у вас сестра. Ничего не скроешь. Верно, я посуды-то сегодня опорожнил немало.
- Зачем?
- А не знаю, не знаю, девка... - И вдруг заплакал, зарыдал, как малый ребенок. - К тебе, вишь вот, приехали, прилетели... А я один как перст на всем свете... Ко мне никто не приедет, никто не прилетит...
- Давай дак сколько можно убиваться-то, - начала вразумлять старика Лиза. - Не одного тебя война осиротила. Пройди по деревне-то. На каком дому звезды нету...