Гарри оставил машину на одной из стоянок и потащил меня в самую гущу уличных хитросплетений. Я схватилась за его руку. Боялась отстать, потеряться, быть раздавленной каким-нибудь высококоэффициентным автомобилем. Они шныряли туда-сюда, демонстрируя чрезвычайную маневренность, только успевай уворачиваться. Я просила идти по одной стороне, но Гарри похлопал меня по кисти руки и обещал, что я быстро привыкну. Он посоветовал присмотреться к домам. Но поскольку мы находились у подножий, я могла наблюдать лишь первые этажи. Это были сплошь магазины с огромными стеклянными витринами, наполненными товаром. Даже память моя не способна вместить столько.
— Хочешь зайти?
— Нет. Снаружи виднее.
Мы вышли на широкую площадь. Посередине квадратное белое здание с громадными зубьями колонн по фасаду. Оно ослепило меня необычностью: и цветом, и формой, и отсутствием окон. В общем, все в нем противоречило привычному статусу дома.
Впечатление усиливалось двумя островками зелени по бокам и серым памятником на внушительном пьедестале. Гарри повел меня на один из островков, где в тени густых вязов стояли деревянные скамьи и можно было отдохнуть. Мы присели рядышком. Я все еще держу его руку. Вокруг дома, дома. Обступают стеной наш островок безопасности, так что не видно просветов. И все смотрят на нас любопытствующими окнами, кроме белого — у того вместо глаз белозубая улыбка. Наверняка я кажусь им смешной и серой, потерявшейся и случайно забредшей в их величественную компанию.
— Хватит с тебя на сегодня, — заметив мою подавленность, говорит Гарри. И тоже смеется. — А то и возвращаться не захочешь.
— А его еще много?
— Кого?
— Города.
— У-у! Считай, мы на самой окраине.
«Какая же тогда середина?!» Я снова оглядываю панораму. Она не изменилась, только мне показалось, стало больше людей. Кто-то грузно опустился рядом с нами на скамейку и тут же развернул газету. Мы поднялись. Я вопросительно посмотрела на Гарри, не решаясь сказать ему, что забыла, откуда мы вышли. Но Гарри словно и не заметил. Вывел меня сначала на нужную улицу, потом к воротам, на машине вывез к знакомому городу, а после уже и к моей обычной дороге.
У развилки я попросила остановиться возле знакомого силуэта у обочины.
— Привет! — выставляю ногу в серой лодочке и вылезаю из машины.
Не хочу пропустить первую реакцию: выпученные глаза, разъехавшиеся губы, легкое оцепенение. Но ничего такого нет и в помине. Марина оглядывает меня мутным бесстрастным взглядом, чуть ли не зевая. Однако слова ее этому выражению не соответствуют.
— Неужели это ты?! Классно устроилась. Вот уж не думала, что так скоро выбьешься в люди. Откуда это?
— Это… — я медлю. — От одного мужчины.
— Одного? — усмехается Марина.
— Мы только что из города. Другого, разумеется. Самого большого.
— Слышала. Но не была, — с искренней грустью говорит она. — А куда теперь? Он тебе уже предложил свой дом?
— Ну… да… — тяну я. — Пока думаю.
— Опять ты думаешь? — она даже возмутилась. — Последней дурой будешь, если не прекратишь думать и не воспользуешься случаем. Что тебе светит с этими бедняками? Ну лет через пять пристроите какой-нибудь убогий флигель к дому, ну второй этаж насадите, ну машину поменяете на такую же развалюху. А дальше что? Каковы перспективы?
Я киваю в знак предполагаемого согласия, а сама пячусь к машине. Гарри открывает изнутри, и я скрываюсь за темными стеклами.
— Прощай! — бросаю уже на ходу и не дожидаюсь ответа…
— Сегодня у нас трехсот семидесятый индекс, — объявил Саша, когда все покупки были расставлены по местам.
Ряд подвесных полочек, вобравших мелкое барахло, которое наводняло дом и валялось всюду. Два полотенца — белое вафельное для нас и желтоватое льняное для посуды. Две скатерти на два стола в крупную бело-розовую и мелкую коричневато-голубую клетку. Такая же мелкоклетчатая занавеска на окно гостиной и тяжелая портьера с карнизом, отделяющая спальню. Теперь наш дом экипирован под общепринятые образцы уюта. Теплые стены, чистый пол, выбеленная печь. Ни одного оголенного угла, все прикрыто обоями или материей. Ни одной лишней или случайной веши. Все любимые. Даже пепельница для Сашиных окурков — бывшая консервная банка — оторочена цветной бумагой. Живи и радуйся. Но я грущу уже вторую неделю. Потому что вижу, как мой дом постепенно превращается в клетку. Его клетчатость сродни одомашненности, привязанности к одному месту, из которого нет выхода. Везде решетки — на окнах и на столах. Разноцветные клетки поделили весь мир на уютные ячейки. Я кладу руку или ставлю кружку и неизменно попадаю в ограниченное одним цветом поле. Но разве об этом мечтала я? Да, когда-то хотела иметь такой дом, из которого не нужно выходить, где наружная действительность будет намного беднее его внутреннего содержания. Но сейчас я понимаю, что дом только тогда становится домом, когда из него свободно выходят и возвращаются добровольно, а не оттого, что идти больше некуда…