А на большом столе в Венином доме стояла бутылка шампанского и горели свечи. И было два пустых бокала.
Саша
— Ну вот и остались мы с тобой одни, — Саша расхаживал взад-вперед по кухне, пока я, поджав губы, разогревала ростбиф. — Или вдвоем? Что скажешь?
— Ничего.
— А я скажу. Только тебе и по секрету, — он выдержал внушительную паузу. — Я тоже решил строить дом.
— Строй.
— Тебе безразлично, где я буду жить?
— Нет. Но ты же сам говорил, что это естественное желание и что процесс расселения вполне закономерен.
— Я и не отрицаю. Всем рано или поздно становится тесно. Вот и наши деревья в зимнем саду давно переросли свои кадки. Ты собираешься их пересаживать, или мне нанять садовника?
— Найми.
— По-моему, тебе все-таки безразлично, — Саша заводился, от этого его шаги убыстрились, а движения стали небрежными. — Ты целыми днями сидишь дома, а у нас такой кавардак везде.
— Что значит «сидишь»? Я пишу.
— Можно найти время, чтобы убраться в собственном доме.
— Таком же моем, как и твоем. И Венином.
— С Вени уже не спросишь. Он съехал.
Мы наконец сели ужинать.
— Я не могу следить за всякими мелочами вроде пыли и мусора, — не унимался Саша. — У меня важные дела, требующие большой концентрации внимания. Если бы твой мозг работал так же интенсивно, ты бы сошла с ума.
— Скажите пожалуйста! А ты считаешь сочинительство менее напряженным занятием? Представь, что тебе каждый день нужно придумывать по одной новой цифре.
— Почему же в таком случае твои фантазии не помогают в повседневной жизни? Привнесла бы свою выдумку в быт.
— Это тебе не кастрюля, чтобы служить в быту. Я прикладываю ее там, где ты и вообразить не можешь. В разных вещах…
— В вещах?! — Саша нарочно громко фыркнул. И поперхнулся. — Разве тебе мало вещей кругом, чтобы ими пользоваться, зачем еще придумывать?
— Люди окружают себя вещами в отсутствие мыслей о них. Им нужно иметь осязаемую действительность, иначе они в нее не поверят.
— Литература — это фикция, — говорил Саша, раскачивая у рта вилку с насаженным куском мяса. — Ничем не подкрепленные эмоции. Они существуют лишь в течение того времени, пока читаешь. Сейчас они есть, а через минуту их уже нет, — он продемонстрировал это, отправляя мясо в рот.
— Литература — это жизнь, — втолковываю я, медленно пережевывая. — Переработанная сознанием человека действительность. Она похожа на бумагу, которая не что иное, как переработанное дерево. Глупо искать в белом прямоугольном листе годичные кольца срубленного год назад ясеня.
— Ну и что ты делаешь со своими деревьями?
— Трудно объяснить механику мысли. Как ты правильно заметил, сейчас ее нет, а через секунду вдруг появилась.
— Я же говорю — фикция. И псевдоним твой это подтверждает. Он вроде бы имя, но не настоящее. Ты столько обличий себе напридумывала, что я теперь и не знаю, как тебя называть.
— При чем здесь имя? У Вени нет псевдонима, цо это не мешает ему сочинять хорошую музыку.
— Музыка еще бóльшая ерунда. Вообще непонятно, откуда она берется.
На том наш ужин закончился. Александр был непреклонен и, что еще хуже, с того дня воспылал желанием следить за мной. За тем, как меня посещают мысли, куда я их записываю, как работаю за компьютером. Но что особенно неприятно, он стал интересоваться, что я делаю до и после работы. Куда хожу, с кем встречаюсь. Он будто почувствовал ответственность за мою жизнь из-за того, что был недоволен, как я ею распоряжаюсь. Однажды Саша застал меня на дорожке, ведущей от Вениного дома к нашему.
— Что ты делала у Веньки? — потребовал он отчитаться.
— Письма относила. А тебе какое дело? — это была частичная правда, потому как я захватила адресованные Вене письма из ящика, когда отправлялась к нему вчера вечером. Но, разумеется, эта часть была ничтожной по сравнению с целой ночью.
— А разве ему приходят письма на наш адрес? — Саша чуял подвох, но суть его, возможно, не понимал.
— Само собой. Всем приходят. Тебе — деловые, Веньке — от поклонников.
— Да? И что пишут?
— Понятия не имею. Я не читаю чужих писем. Мне свои-то уже неинтересны. Знаю наперед, что ничего нового, — развиваю я тему в надежде, что Саша забудет, с чего она началась. — Это раньше, когда я была почтальоншей…
— И долго ты носить собираешься?
— Что?
— Письма Веньке! — повысил он голос на полтона.