— Но участок и жилище — это совершенно разные вещи, хотя и называются одним словом «дом». Настолько разные, что человек за неимением второго может отказаться и от первого. У нас такое не раз бывало.
Я чувствовала, им не понять и половины того, что я пережила. Постоянное пребывание в тепличных условиях, видимо, отбило всякую способность к воображению. Но я не хочу лишиться его.
— Уезжаете? Вы же собирались переждать зиму.
Если я отодвину еще одну зиму, она, пожалуй, наступит в моем сердце. Я этого не говорю, но я уезжаю. В другие края… В другую обитель….
К декабрю я добралась до океана и долго сидела на его берегу в замшелой от сырости гостинице с окнами, выходящими в бескрайнюю бездну. А потом переправилась через него на большом пароходе, жизнь на борту которого напоминала вяло перетекающее из края в край пространство в равнодушном потоке времени. Ощущение движения создавалось лишь за счет людей, снующих по палубам. Только спустя месяц этот стальной муравейник прибыл к месту назначения, и всех поселенцев вместе со мной с него как волной смыло.
Новый мир принял меня сдержанно, не давая никаких обещаний и надежд. Он оказался и похожим, и одновременно не похожим на прежние континенты. Общность я разглядела быстро, она во всем — в людях, в постройках, в заботах и привязанностях. А вот чужестранность невозможно было объяснить сразу и окончательно. Требовался полный анализ. Так я снова начала писать. Возобновила творчество, основанное теперь не на выдумках, а на самых реальных событиях моего прошлого. Я подумала, новым людям будет интересно узнать об истинном положении вещей. О настоящих страданиях, лишениях и маленьких, но зато весьма ощутимых радостях.
И люди радовались вместе со мной, хотя многие не верили, что так бывает. Моя жизнь воспринималась здесь как фантазии, и мне стоило немалого труда убедить читателей в своей правоте. Убедившись, они не только поверили, но и приняли все события за свои собственные. Они приходили на пресс-конференции посмотреть, кто так ловко влез в их дома и выведал подробности их жизней столь интимного свойства. Снова и снова они задавали вопросы.
— Как вы начинали?
— Писать?
— Нет, жить.
— Как все. С бараков, миски помоев, с неподъемной лопаты на неотесанном древке, с ржавого гвоздя в дорожной пыли.
— А что было раньше?
— Был дом — один квадратный метр земли и изматывающая дорога до него.
— Это мы все знаем. Что было до дороги? Изначально, до того, как вы ступили на нее?
— Я же говорю — всё, как у всех. Вы разве не помните?
— Нет.
— Потому что ничего и не было. Пустота, если хотите. Мы находились словно в невесомости и не могли идентифицировать себя, отделить от черноты, не могли поймать ни одной мысли, чтобы запихнуть себе в голову. Меня вытащили оттуда и кинули на дорогу. Это все, что я помню.
— Кто вытащил?
— Какая-то сила. Сила притяжения, наверное.
— Куда же мы сейчас все движемся?
— Если бы знать! Тогда можно было бы заранее обустроить то место.
Мне нравилось общаться с людьми через стол. Творческие встречи, интервью, литературные чтения. Меня отделяло от непосвященных меблированное пространство, в котором мои слова приобретали еще бóльшую весомость. Они словно замирали в воздухе, и каждый мог сосредоточиться на них и усвоить. Так я отдалялась все дальше от общества, от его норм и порядков. Я устанавливала свои правила, а потому стала невероятно популярной. Солнце моей славы взошло здесь и быстро достигло зенита. Его сияние озаряло мне путь к любому уголку земли, и я показывала всем, как легко сделать шаг и перейти тонкую грань между жильцом прошлого и жильцом будущего. Я пишу о том, как жила в скрученном состоянии, постепенно расправляясь, как начала отходить от дома все дальше и дальше, пока не отошла окончательно. И остановилась.
В этот момент, когда я не знала, куда ступать дальше, случилась одна необычайная встреча. Впрочем, она могла показаться необыкновенной только здесь. После очередного интервью в конференц-холле ко мне подошел человек. Я заметила его еще раньше, стоящего возле колонны и терпеливо дожидающегося, пока отшумит вокруг меня и схлынет толпа случайных поклонников. Он подошел и назвал меня по имени. Но не по тому, которое все знали — везде я называлась Маргаритой Уютовой, а по настоящему, которое осталось дома.
— Я давно хотел заговорить с вами.
— Да, я видела, что вы долго стояли у колонны.
— Намного раньше. Когда вы сидели у забора с тарелкой похлебки в простом выцветшем платье и когда доставали из канавы землю за пятьдесят копеек. Я тоже был в той канаве.