Альбов Михаил Нилович
Дом
Михаил Альбов
Дом
Грядущие годы таятся во мгле...
Пушкин.
Это был старый, мрачный каменный дом, угрюмо созерцавший бойкую, шумную улицу, в одной из людных частей Петербурга.
Он был старинной барской постройки, с большими, глубокими окнами и широким подъездом, подобным входу в древнее капище и украшенным, по бокам, парой кариатид, в виде нахмуренных бородатых мужей, похожих друг на друга, как два близнеца, поддерживавших могучими дланями портик...
Трудно было заметить, чтобы кто либо входил под его угрюмую сень. Однако, там жизнь присутствовала. Каждое утро тяжелая дубовая дверь разевалась, словно выплевывая маленького, седого как мышь, старикашку, в засаленной смешной кацавейке, державшего стертый кирпичик и тряпку. Пружась, пыхтя и задыхаясь от кашля, он принимался усердно тереть принесенными с собой материалами бронзовую ручку подъезда, как бы исполняя тем священнейший долг своей жизни,-- и после нескольких минут такого занятия, по-видимому, истощавшего в нем весь остаток его жизненных сил, дубовая дверь опять раскрывала свой зев, чтобы безвозвратно поглотить старикашку на всю остальную часть суток, а каменные бородатые мужи оставались опять цепенеть в молчаливом своем одиночестве...
Эти каменные бородатые мужи бывают свидетелями, как два раза в неделю -- в субботу вечером и в воскресенье утром -- въезжает под портик пузатая, с гербами, карета, а к ней, из зева растворенной двери, ковыляя, стремится седой старикашка (облеченный в ветхую, горохового цвета, хламиду с гербовыми пуговицами, поды которой шлепают его по пятам), чтобы подсадить маленькую, согбенную барыню и сопутствующую ей бледную, некрасивую девочку, хлопает дверцей и, бодрясь, восклицает:
-- Пошел!
Это значит, что хозяева отправились в церковь.
Вот и все, что наблюдают каменные бородатые мужи, в молчаливом своем одиночестве.
Давно, очень давно эти каменные бородатые мужи цепенеют вот так, со своими суровыми лицами друг против друга, устремив неподвижно свои незрячие очи. Плоть от плоти этого дома, они вместе с ним живут и дряхлеют, претерпевая зной летом, стужу зимою, с одинаково нахмуренным видом созерцая все окружающие их явления жизни, -- и многого, очень многого они были свидетелями. Они помнят эту улицу еще с прошлого века, когда она представляла пустырь и вместо мостовой зеленела веселая травка, а там, где дома -- тянулись заборы. Они помнят высокие, как саркофаги, рыдваны, с откидными подножками, что, бывало, подкатывали к этим, теперь молчаливым и безлюдным сеням, помнят кавалеров в напудренных париках с кошельками и дам в робронах и фижмах, помнят гайдуков, французскую речь, звуки музыки... Тогда весь дом горел освещенными окнами, посылая яркие токи лучей во тьму и безмолвие ночи... Не было вокруг ни движения, ни шума, разве лишь изредка доносился откуда-то издали слабый крик: "караул!..."
На их глазах зачалась и восприняла свою историю улица. Заборы исчезли и возникли дома. Засновали пешеходы, загремели кареты и дрожки. Ночные крики о помощи отошли в область предания и на страже спокойного сна обывателей водворилось влияние доброго гения, в образе будочника, в шишаке, с алебардою...
Шли годы, и жизнь улицы развивалась и ширилась. Деревянные дома исчезали и на месте их возникали каменные громады, одна выше другой, теснясь и заслоняя свет солнца, словно строй великанов. Разрастаясь все пуще и пуще, они наконец окружили и стиснули своего старожила. И в молодой, щеголеватой семье их старый барский дом очутился, как дряхлый, зажившийся дед среди насмешливой толпы молодежи... Зарябили вокруг яркие вывески, засверкал газ, и кипучая жизнь загремела, как бурный поток...
И так же, как и тогда, в то, навсегда отлетевшее в область былого, доброе, старое время, эти каменные бородатые мужи смотрят и слушают, что вокруг них происходит. Устремив свои незрячие очи в простирающуюся прямо пред ними красную трактирную вывеску, среди шума и грохота улицы, мелькания лиц нового, непонятного племени, они грезят о навсегда исчезнувшем прошлом и ведут между собою неслышную для человеческого уха беседу:
"Что, пора умирать, брат!"
"Да, брат, пора умирать!"
А тут, в самых недрах старого дома, гнездится другая, отдельная своеобразная жизнь.
Ночью здесь мрачно и тихо, словно на дне сухого колодца. Ни проблеска света, ни звука. Самый воздух тяжелый и спертый, совместивший в себе целый мир всяких миазмов, кажется, тоже окован, вместе со всем окружающим, владычеством сна.