Шамрай, слушавший до этого как-то безразлично, с интересом повернул голову.
— В деснянской пойме, широкой, как море, и вольной, как ветер, гнездятся по пологим овражкам дубравы. Так я такой красоты ни на Карпатах, ни на Буковине, ни в Полесье никогда не видывал. Есть там дубы-столетки и даже старше. Они довольно часто встречаются. А самый знаменитый дуб на всю деснянскую долину — у села Голенка, того, где этот, со спекулятивными замашками, как нам казалось тогда, предколхоза бузовал. Говорили в народе — до тыщи лет тому богатырю. Такие уникальные растения недаром даже государство охраняет. Так же, как и достижения культуры… и ее мастеров, между прочим. И вот добрался, сукин сын. Решил спилить. Но дуб не поддавался. Все пилы поперечные обломал. Приехал в район — достал продольную, ту, что бревна на доски распускает. И у той поломали зубья. Так и бросил.
— Не поддался богатырь? — с надеждой спросил Шамрай.
— Сразу не поддался. Но ему ведь вокруг кору обрезали. Засох.
Зуев вздохнул. Шамрай угрюмо отвернулся.
— А когда через год, уже во времена оккупации, мы проходили рейдом возле тех Голенок — старостой был тот же председатель. Теперь-то уж он не скрывал, что был сыном посессора, из тех, которых сахарозаводчик Терещенко себе подбирал. Люди без роду, без племени, без совести. Этот, твой знакомец, что ремни тебе на спине вырезал, он все наше советское, русское готов испоганить…
— А что с этим дубом? И его палачом…
— Дуб стоял сухой, но еще могучий, как скелет мамонта… В сорок втором году на его ветвях мы того сукина сына и повесили. Не только за предательство, но и за это преступление. Погодите, хлопцы, повесим и этого власовца. Не только заплечные дела им припомним, которые они над воинами, защитниками родины, творили, но и за издевательство над нашей революционной культурой… Да, да… все, все припомним.
— А пока — власовца и след простыл.
На третьи сутки из соседней области сообщили, что в полутора километрах от полустанка оживленной железнодорожной магистрали, через который в сутки проходят десятки товарных и почтовых поездов, нашли брошенную трофейную автомашину с одесским номером. Машина, по всему видать, простояла уже не менее суток, следовательно «Жора из Одессы» успел укатить. Вот только неизвестно куда: в Москву? Харьков? На Донбасс? На Кавказ?
А может быть, и застрял где-нибудь невдалеке, в бесчисленных мелких деревушках, хуторах и дубравах Средней России.
В Подвышковском районе окончились поздние полевые работы. Уже не за горами была вторая послевоенная зима. Прошлогодний опыт с картохой, начатый по примеру злополучного предколхоза Горюна и окончившийся выговором Швыдченке, все же стихийно продолжали применять и в эту кампанию. Кое-кто из председателей норовил даже и сено косить «за валок», «за копну», и это подействовало. Люди были уверены, что они получат за свой труд что положено. Швыдченко знал, что это не так, что по плану, спущенному из области, картошку придется выгрести из колхозных овощехранилищ подчистую.
Но пока что дела шли более или менее гладко.
После партийной конференции, вот уже несколько месяцев, между Швыдченкой и Сазоновым все внешне было хорошо. Зуев не раз видел их то в райкоме, то в исполкоме. Он с любопытством поглядывал, а иногда, издали прислушиваясь, замечал, как Сидор Феофанович почтительно «воспринимает» указания первого секретаря и внимательно относится даже к его фантазиям и замысловатым выкладкам. Только когда секретарь уж очень увлекался и настойчиво выспрашивал у Сазонова его мнение то о злополучных бычках, то насчет кроликов, а иногда и о люпине, который он планировал распространить следующей весной по многим колхозам района, в глазах предрика появлялось неодобрение, маскируемое оловянной дымкой безразличия. А когда, совсем размечтавшись, Швыдченко высказывал уж вовсе утопические надежды к следующему лету покончить в районе с землянками, то и сам Зуев удивлялся швыдченковскому оптимизму.