Севастьянов замолчал и закрыл глаза. Солдаты тоже молчали. Наконец кто-то сказал:
— Так это же про нас написано, братцы. Здорово дал. И не подумаешь.
— Похоже, а не про нас, — заметил Маслюк. — Костер там горит, видишь. А у нас дровишек нету...
— Да что я, не знаю, — обиделся солдат.
— Деревенщина. — Стайкин засмеялся. — Про нас? Это про Ростова Николая, понял?
— А разве у нас нет такого? — удивился первый солдат. — В третьем взводе Иван Ростовин, подносчик. Его же утром ранило. Как раз про него и есть. Все точно.
Севастьянов встрепенулся, быстро задвигал рукой, будто листая страницы книги.
— А вот еще. Только не помню, откуда. Кажется, из другого тома... «Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить — пойду дальше. И буду идти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!..»
В воздухе засвистело, запахло жженым. Снаряд шлепнулся вблизи. Испуганно пригибаясь, солдаты побежали в темноту.
Севастьянов и Стайкин остались одни.
— Все? — спросил Стайкин.
— Еще что-то было. Не помню. — Севастьянов закрыл глаза.
— Вечер воспоминаний окончен. Бегом, вперед! — скомандовал Стайкин. — Бегом, тебе говорят!
Они добежали до того места, где был «окоп» Стайкина.
— Бери, — сказал Стайкин, указывая на мертвого. — С кровью отрываю от своего тела.
— Он же мертвый? — удивился Севастьянов. — Зачем он?
— Взять! Приказ капитана. Быстро!
Севастьянов неловко обхватил убитого одной рукой, пополз по льду. По лицу его катился пот.
— Ну как? — спросил Стайкин. — Понял теперь?
— Тяжелый, — сказал Севастьянов. — Что же все-таки делать с ним?
— Клади. Да не сюда. Перед собой. Закрывайся им.
— Зачем? — Севастьянов смотрел на Стайкина и все еще ничего не понимал.
— Чтобы жить, дурак! — крикнул Стайкин, едва не плача от отчаяния.
ГЛАВА XV
Старшина Кашаров докладывал о потерях: убито и ранено, утонуло, замерзло, пропало без вести... Старший лейтенант Обушенко лежал рядом со Шмелевым и записывал цифры, которые называл старшина.
— Пятнадцать убитых остались в цепи. Не отдают.
— Как — не отдают? Кто? — не понял Обушенко.
— А что я с ними сделаю, если они не дают. Вцепились в них и не дают. — Старшина Кашаров все еще никак не мог прийти в себя после того, что ему пришлось повидать на переднем крае.
— Где они?
— Во второй роте осталось больше всего, товарищ капитан. Не дают — и все тут.
— Я спрашиваю: где ты сложил тела? — повторил Шмелев.
— За цепью. Как приказывали. Тут недалеко.
— Пойдем, — коротко сказал Шмелев. — Пойдем к ним.
Они лежали в плотном ряду, все ногами к берегу, все на спинах, лицами к небу. Яркая белая ракета висела над озером на парашюте. Пустой призрачный свет освещал их лица. Все они были мертвы.
Правофланговым в их строю был старший лейтенант Плотников. Лицо его спокойно, в глазницах белый снег. Руки Плотникова лежали как попало, и Шмелев осторожно поправил их на груди.
Рядом с Плотниковым лежал капитан Рязанцев. Прядь волос выбилась из-под подшлемника, упала на лоб. На лице застыла загадочная улыбка, открывшая ровные белые зубы; в этой улыбке было все, что может быть в улыбке человека: страх и надежда, радость и сострадание, отчаянье и любовь, и еще что-то такое, что неведомо живым.
— Где фляга? — спросил Шмелев.
Джабаров подал флягу. Обушенко повернулся спиной к мертвым и погрозил кулаком в сторону берега. Он припустил длинное ругательство и никак не мог кончить его. Сначала он пустил двухэтажное, потом трехэтажное, пятиэтажное, стоэтажное, только одни этажи, сплошные этажи. Он вспоминал Гитлера и всех его родичей и всю его собачью свору — на кол посадим, отрежем, шакалам бросим, раскаленный прут воткнем — ох, чего только не выделывал с ними Обушенко, исходя ненавистью и страхом. Шмелев кончил пить, с восхищением слушал Обушенко.
— У тебя же талант, — сказал он и зашагал дальше вдоль строя.
— Смотрите! — в испуге крикнул старшина, шедший впереди, и живые остановились.