Серафен остановился. Ствол ружья уперся ему в живот, но не это заставило его остановиться. Он подумал, что перед ним дочь Дидона Сепюлькра, раздавленного жерновами. Она все слышала, следовательно, знает теперь, кто убил ее отца. Если она потребует у Серафена ареста убийцы…
Между тем Роз вздохнула и опустила ружье.
— Ты хотел знать правду, — сказала она. — Ты так давно ее ищешь… Так слушай!
— Молчи! — крикнул Зорм.
Нечеловеческим усилием он сел на постели, отбросив простыни и одеяло; было видно, что смерть уже обглодала это тело, так что его можно сразу класть в гроб.
— Ну уж нет! — воскликнула Роз. — Сейчас он получит свою правду!
Она подбежала к камину и концом ствола приподняла черную вуаль, скрывавшую одинокий портрет на мраморной полке. С поблекшей фотографии смотрело лицо молодой женщины. У нее были печальные глаза, левый немного косил.
Это зрелище потрясло Серафена больше, чем; зияющее дуло, он попятился. Его охватила дрожь, огромное тело начало содрогаться, словно дерево под топором лесоруба. Он конвульсивно провел рукой по лицу, но портрет с чуть косящим взглядом светлых глаз был на прежнем месте — осязаемый, материальный. Его можно было взять в руки, повернуть, поцеловать в губы. Те самые губы, которые столько раз являлись ему в ночном кошмаре, желая сказать то, что Серафен упорно отказывался слышать, приоткрытый рот с мелкими зубками. Серафен услышал шорох мертвых листьев возле колодца.
— Моя мать… — прошептал он.
Роз взглянула на него с удивлением.
— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ведь ты ее никогда не видел!
Серафен покачал головой. Он ни с кем не мог разделить тайну, благодаря которой узнал лицо своей матери. Он начал догадываться, что именно она хотела ему сказать.
— Она была подругой моей матери, — заговорила Роз, — девушками они вместе ходили к первому причастию. Когда мама рассказывала о преступлении, она показала мне снимок, где они сфотографированы вдвоем — мама и Жирарда.
Серафен смотрел на креп, черным пятном выделявшийся на красных плитах перед камином.
— Моя мать… — повторил он.
— Теперь ты понимаешь? — мягко проговорила Роз.
Зорм упал на подушки. В его дыхании все явственнее прослушивался свист воздуха, выходящего из продырявленной волынки.
— Она любила меня до того, как сделаться его женой, — прошептал он. — И я тоже. Но когда она поняла, что тот — просто грубое животное, было слишком поздно. Один раз, всего один лишь раз были мы вместе. А после ее смерти я уже не смотрел на других женщин…
— Все здесь это знали, — сказала Роз.
— Я не хотел, чтобы она лишилась уважения в глазах окружающих…
— Все! — повторила с нажимом Роз. — Моя мать мне так и сказала: дитя любви. Акушерка проговорилась за пару часов до смерти. «Бедняжка Серафен, когда он родился, голова у него была точнехонько, как у Зорма. Ну, просто вылитый! Я не знала, как его держать, чтоб Юилляу не заметил…»
— Один-единственный раз! — прохрипел Зорм с тем звуком, с каким из бурдюка выходит последний воздух. — Я хотел сберечь ее доброе имя. Не хотел, чтоб о ней судачили. И потом, когда я увидел тебя… увидел тебя…
— Скажите же ему сейчас, когда вам уже нечего терять, почему вы убили моего отца и Гаспара Дюпена. Скажите ему правду, Зорм!
— Я не хотел, чтобы ты стал убийцей. Когда я нашел у тебя бумаги, которые ты обнаружил в тайнике, я понял, что ты собираешься делать… И тогда я сделал это вместо тебя. Я не мог открыть правду: твоя мать взяла с меня слово… Я хотел, чтобы в твоих глазах она осталась незапятнанной. И еще я хотел, чтобы хоть ты ускользнул от судьбы.
— Но Шармен…
— Нет. Она не узнала меня тем вечером в парке. Но я видел, как она приходила к тебе и взяла коробку из-под сахара. Таким образом, ты оказался в ее власти.
— А Мари? — прошептал Серафен.
— Забудь о ней.
— Нет! — воскликнул Серафен.
Он протянул к умирающему исколотые булавками, перепачканные кровью и глиной руки.
— Ей не повезло, — сказал Зорм. — На свою беду, она разглядела меня в тот день, когда я застал у тебя Шармен. Даже в бреду она не перестает повторять: «Я его видела… я должна рассказать…» И потом… я подумал, что вместо ее отца, который слишком осторожен… хватит и дочери… Что после разорения и траура, в который погрузятся три семьи, ты наконец успокоишься…
В последнем усилии он приподнялся на локтях и устремил на Серафена свой еще полный жизни, сверкающий взгляд.