…Внизу, в зальце, позади игравшего на пианино Барановского стояла в крайней сосредоточенности, в позе молящейся, сложив на груди у шеи ладонь к ладони руки, пани Ирена. Раненый пограничник, которому только что перевязали пробитое плечо, облившийся потом от страдания, слушал с изумлением и то подергивался, как от укусов, то расслабленно кивал, как бы соглашаясь с музыкой… Вошел Веретенников, быстрый и решительный, он вернулся из сада, куда ходил проведать погорельцев и женщину с ребенком, спасавшихся там в погребе, — и задержался у порога. Вообще-то он был глуховат к музыке, вернее, безразличен, но и он одобрительно покивал: люди в его гарнизоне пребывали в неплохом настроении, если в перерыве между стрельбой занимались музыкой. Выглянул из коридора Кулик — ему захотелось было попросить пианиста сыграть что-нибудь знакомое, популярное, однако и этот танец забрал его; слушая, он ухмылялся, посматривая на Настю. И всех удивила девушка-сандружинница — расплакалась вдруг, такая невозмутимая и бывалая. Лена, сама плача, обняла ее, и та, давясь слезами, стала оправдываться.
— У меня руки… руки от крови неотмытые, — с трудом выговаривала она, тряся своими свалявшимися кудерьками. — Я уже эти муки людей видеть не могу…
В дверях зальца бесшумно встала слепая Мария Александровна, пришедшая на музыку, и Лена кинулась к ней.
— Леночка, — очень тихо, чтобы не помешать, сказала Мария Александровна. — Надо же что-то делать, надо доктора. Лучше, если бы Олю положили в госпиталь, там все условия.
С испугом взглянув в пустые глаза тетки, Лена только крепче обняла ее.
Но и это движение вокруг, и шепот не помешали Барановскому исполнить сейчас всю пьесу: отлетел последний звук, и он осторожно снял пальцы с клавишей.
Пани Ирена с таким выражением, точно это не он, а она благополучно добралась до конца пьесы, подошла к мужу.
— Юзеф, Юзеф! — И она продолжала по-польски: — Вот ты сам убедился? Ты замечательно все сыграл.
— Я все сыграл… — У Барановского было рассеянно-отрешенное лицо. — Я бы мог еще долго играть. Ты поверишь?
— Я ни минуты не сомневалась, что все к тебе вернется! — сказала она. — Уже все вернулось, ты играл прекрасно.
Ну это еще не все.
Растопырив на обеих руках пальцы в пятнах ружейной смазки, он оглядывал их, вертя кистями.
— Той беглости еще нет, — сказал он.
— Юзеф, ты слишком многого сразу хочешь, — сказала пани Ирена.
Он повернулся на вращающемся стуле, вскочил и взял с крышки пианино револьвер — тот, что он вчера получил.
Это было первое оружие, доверенное ему, и он впервые сегодня употребил его в дело!.. Он, Юзеф Барановский, музыкант, артист, больной человек, сначала в комнатке Ольги Александровны, а потом, выбравшись из дома, стоя на заднем крыльце на колене и положив для упора руку с револьвером на перильца, шатавшиеся от отдачи, — он стрелял!.. Между деревьями в саду перебегали немецкие солдаты, и он стрелял по ним! — он отлично помнил этот зеленовато-мышиный цвет фашистского вермахта!.. До нынешнего утра он только убегал от него, чувствуя кожей спины, затылком, пятками вечное преследование, сегодня он обернулся к преследователям лицом. Расстреляв по гитлеровским гренадерам целых два барабана патронов, он и сам плохо понимал себя сейчас. Но он словно бы отведал ударившего в голову целительного напитка.
Пауза длилась недолго — начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались поблизости, — и в Доме учителя опять хлопали двери от невидимых ударов; день потемнел, будто угас до срока, вздрагивала земля.
И кое-где в черном дыму уже появилось пламя — проворные золотистые зверьки метались по обломкам, оставляя огненные следы.
Веретенников прокричал приказ всем покинуть дом… Но ни за что не хотела оставлять старшую сестру Мария Александровна; дом пошатывался и скрипел, с подоконника сорвался и разбился горшок с бегонией, а она не трогалась с места.