А тем временем бойцы третьей роты копали у дороги могилу… В голос плакала Таня Гайдай, плакал Саша Потапов, Серебрянников с замкнутым лицом молчал и смотрел вбок: кажется, он считал себя виновным в том, что не опередил в броске Богомолова. И, придя в третью роту, Сергей Алексеевич почувствовал затруднение. Ребята ждали от него какого-то необыкновенного слова, он должен был и утешить, и примирить, и прославить. А он сам нуждался в том же, и его учительско-отцовской гордости учеником-сыном было мало, чтоб его утешить. Он не мог отделаться от мысли, что несправедливости случались и в его классе. Сережа Богомолов не был ни самым выдающимся учеником — по успехам он шея где-то в серединке, ни самым любимым — его считали слишком уж правильным… А вот каким он ушел от них всех — великим! Правда, на Богомолова всегда можно было положиться — не подведет! И как же скромно это звучало: «всегда можно положиться», и как оказалось огромно — «всегда можно положиться»!
Обо всем этом Сергей Алексеевич в своей родительской гордости-горечи и сказал ребятам.
…Полк снова приготовился к движению, и Самосуд подошел проститься к раненым. Потери партизан в бою были невелики: один убитый — Сережа Богомолов и четверо раненых. А среди раненых — бывший завуч Спасской школы, этот горемычный Павел Павлович. Он участвовал в засаде, стреляв и был ранен, когда бой, собственно, отшумел: какой-то истекавший кровью немецкий офицер послал в него пулю и потом выстрелил в себя.
Раненые были уже уложены на повозки — их спешили отправить в госпиталь. И, прощаясь с ними, Самосуд не миновал и Павла Павловича. Его рана в плечо была не опасной, по словам партизанского врача, хирурга из городской поликлиники, но, видимо, болезненной: при каждом шевелении Павел Павлович вскрикивал и ахал. И однако, к удивлению Самосуда, он пребывал в отличном состоянии духа. Когда боль отпускала, он с блаженно-покойным выражением поглядывал окрест, на сновавших поблизости людей — их суета как бы уже не касалась его.
Завидев подходившего Самосуда, Павел Павлович попытался приподняться, ахнул и отвалился головой на постеленную в повозке солому. Но встретил он Сергея Алексеевича размягченной улыбкой — он словно бы приглашал порадоваться вместе с ним.
— Как замечательно! Сергей Алексеевич, дорогой!.. Как хорошо! — пресекающимся голосом восклицал он. — Я вам на всю жизнь… Спасибо, спасибо вам великое, величайшее!
— Ну вот… Теперь ремонтируйтесь. Все нехорошее, надеюсь, позади, — сказал Сергей Алексеевич.
— Да, без сомнения… — Павел Павлович чуть двинул рукой и сморщился. — Это все пустяки — поболит и перестанет… Большое, большое вам спасибо… Вы чудесный, великодушный человек, Сергей Алексеевич! Вы меня возродили к жизни.
— Себя благодарите. А меня за что же? — сказал Самосуд. — Желаю скорейшего выздоровления.
Он собрался идти дальше, но давнее недоумение вновь напомнило о себе. И хотя не совсем уместно, наверно, было заговаривать сейчас о том прискорбном происшествии на школьной новогодней елке, Сергей Алексеевич не удержался:
— Простите, Павел Павлович! — он взялся за грядку телеги и наклонился ниже. — Удовлетворите мое любопытство… Что тогда — вы помните, конечно? — что тогда заставило вас с такой поспешностью покинуть нашу школу? И вы не забыли ту новогоднюю елку? Уж вы простите меня…
Павел Павлович, расслабленно улыбаясь, ответил без промедления:
— Я и сам хотел вам, только вам одному… Нет, я не забыл. И до конца моих дней не забуду!
— Так в чем же дело? — спросил Самосуд.
— Я боялся, — просто сказал Павел Павлович, как мог бы сказать: «У меня разболелась голова» или «Я не выспался». — Я элементарно боялся, трусил.
— Но чего? Чего вы боялись?
— А видите ли… — Павел Павлович, казалось, не чувствовал смущения, точно его нынешнее состояние освободило его от всякой ответственности за прошлое. — Моя главная беда — это мое воображение.
— Ну, а конкретнее? — попросил Самосуд.
— Видите ли… Теперь я уже и об этом не боюсь… Теперь я ничего не боюсь… — Павел Павлович лишь на мгновение замялся. — У меня был репрессирован отец, незадолго до моего появления у вас… осенью тридцать шестого. За что? Не знаю. Мой отец старый профсоюзный деятель. И я скрыл, что он арестован… По понятным причинам, как говорится.