А ныне вот в этой древней обители за приземистой аркой входа поселилось то, что повергало Лену в трепет, — человеческое страдание. Стараясь не задерживаться взглядом на трехэтажном красном здании монастырской гостиницы, которым оно завладело — это живое страдание, Лена почти бегом пересекла мощеную соборную площадь. Еще весной она танцевала тут, а сейчас одноногий человек в байковом халате учился на этих плитах ходить с костылями; после каждого шага-прыжка он останавливался, шатаясь, и, обретя равновесие, вновь взмахивал своими деревянными скелетными крыльями. На ступеньках собора сидели другие раненые — все в каких-нибудь повязках: в марлевых чалмах, в марлевых непомерных рукавицах или в марлевых толстых валенках. Сутулый санитар пронес на плече свернутые носилки, как носят лыжи.
Только перед кладбищем Лена обернулась: сзади, держа руки в карманах, сняв шинель, свернув и перекинув ее через плечо, подходил Федерико; он громко высвистывал «Под крышами Парижа». Это было уж слишком, и Лена не удержалась:
— Зачем вы? Разве можно?..
Он не уразумел:
— Что?
— Ну вот… свистеть.
Федерико посмотрел на нее своим синим, прямым взглядом.
— Мадемуазель боится, что это не понравится мертвецам? Но, может быть, это их немного развлечет, — сказал он.
Лена не сразу его поняла, удивленно вгляделась — и, не поняв, ахнула: ее новый друг и подопечный был, что там ни говори, великолепен!
Некогда кладбище от монастырского двора отделяла еще одна стена — поперечная, от которой остались кое-где лишь кучи потонувших в траве кирпичей… И могилы начинались тут же… Под засквозившими осенними березами, под темными, опутанными паутиной елями стояли вразброс, покачнувшись и как бы застыв в падении, кресты; торчали из пожелтевшей травы каменные пни — постаменты свалившихся памятников, иногда косо выпирала замшелая, осыпанная палой листвой гранитная плита с едва различимой эпитафией… Лена в свое время пыталась прочитать эти остатки надписей, и к ней, словно в невнятном бормотании, доходили странные имена, позабытые названия служб, состояний: «…Иов, глаголемый Тулупов…», «…шляхетский муж Серапион», «…сотенный голова…», «…архимандрит Дионисий…», «…брат Макарий», «инок Филарет» и общее для всех: «…раб божий».
В передней части кладбища были погребены монахи высших чинов и военачальники: монастырю когда-то, в Смутное время, пришлось выдержать долгую осаду. А чем дальше в парк уходила дорожка, тем реже встречался в надгробиях камень и тем больше было деревянных крестов. От иных остались только черные, точно обгорелые, вертикальные столбы, а надписи, смытые дождями, вовсе отсутствовали; здесь лежали простые чернецы и рядовые дружинники — целая безымянная рать, ушедшая в землю… Боковое, на закате, солнце пронизывало мохнатую хвою, обстреливая кладбище своими золочеными стрелами, множеством светлых стрел, и там, где они падали, загорались и светились стволы деревьев, земля, трава.
Еще дальше, на открытой солнцу широкой полянке, покоилась другая рать, также павшая на этой земле; тут уж соблюдалось воинское равнение. Новые могилы, прикрытые увядшими ветками, обложенные дерном или совсем голые, лишь с табличками на столбиках, воткнутых в примятые лопатами холмики, тянулись правильными шеренгами, как в строю. И Федерико подвел Лену к крайнему, заваленному еловыми лапами холмику в самом дальнем ряду.
— Янек здесь, — сказал он отрывисто и, отступив на шаг, встал позади девушки.
Он оглядел ее узкую, стебельковую фигурку, ее загорелые до шоколадной черноты ноги с удлиненными икрами, с детскими щиколотками, — и глаза его сделались злыми, потемнели… Казалось, эта глупенькая девчонка одна была виновата в том, что он, похоронив сегодня своего единственного друга, собирался тут же, на кладбище, предаться с нею любви. И конечно, если б не она — влюбчивая причастница, то его, Федерико, не беспокоило бы сейчас это недовольство собой: вероятно, ему следовало все ж таки отложить свои забавы хотя бы на завтра. Федерико сердился на подвернувшуюся «под руку» девчонку тем сильнее, чем хуже себя чувствовал; но, чем больше он сердился, тем меньше способен был отступиться от нее.
Лена нагнулась — ее распущенные волосы соскользнули с затылка, обнажив тонкую шею с ложбинкой, приподнялась юбка, открыв нежные подколенные ямки — и осторожно, точно боясь разбить дубовую веточку, положила ее на еловую лапу. Выпрямившись и полюбовавшись, она опять нагнулась и переложила веточку так, чтобы выгоднее на темной игольчатой хвое раскинулись светло-зеленые кружевные листья. Острее, чем когда-либо, она ощущала себя сейчас в некоем художественном произведении, в пьесе, в поэме, — она как бы видела со стороны и это их одинокое стояние над свежей солдатской могилой, и себя — печальную и нарядную, и рядом с собой этого синеглазого чужеземца с курчавой маленькой головой, тоже воина и героя! И вся эта картина: золотой вечер, тишина, бедное кладбище героев — показалась ей прекрасной, полной поэзии, в носу у нее защекотало, защемило, и она заплакала — не потому, что так уж печалилась о человеке, в сущности ей чужом, — ее охватило волнение, какое бывает от хороших стихов, от растрогавшей книги. Ее руки сами собой крестом сложились на груди, она всхлипнула и залилась слезами, доставлявшими такое высокое и такое приятное переживание.