«Вот здесь и остаться бы навсегда, здесь и жить, — мысленно проговорил он. — Что еще надо?»
Но тут же он подумал, что это и есть те минуты прощания, конца, о котором он с такой тоской думал. И он все медлил уходить, все тянул, переступая с ноги на ногу на шатких дощечках.
Из серой тени, окутавшей дом, дошел к нему сиплый мужской голос:
— …Я романсы люблю — слышали, наверно: «У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно»? Вас Машей звать?
— И не угадали, — ответил медленный женский голос. — Настей зовут.
Истомин узнал по голосу Ваню Кулика, шофера; свежая, надетая после баньки сорочка Вани слабо белела на заднем крылечке дома.
— Чарующее имя… Вы романсы любите, Настя?
— Нет, у нас другие песни пели, — сказала женщина.
— Какие же, позвольте узнать? «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»? Так это еще моя бабка пела, — ласково сказал Ваня.
— Красивая песня. Я ее тоже пела… — ответила женщина.
Вспыхнул крохотный желтый огонек спички — Ваня закурил; затем разговор на крылечке возобновился:
— Еще, наверно, пели: «Мне не надобны наряды, ленты, кружево, парчи» — обратно из бабкиного репертуара?
— Кончились мои песни… — Ровный голос женщины звучал не то равнодушно, не то устало.
— А это пессимизм называется. «Нам песня жить и любить помогает…» — сказал Ваня.
И, подождав и не получив ответа, он переменил тему:
— Тут, значит, и работаете, тут и проживаете при работе?
Виктор Константинович с безотчетным интересом тоже ждал, что скажет женщина… В тишине этого вечера каждое слово невидимых собеседников разносилось далеко и отчетливо, как над рекой.
— Тут все и проживаем…
— Удобно. И что же, большой у вас штат работников? — полюбопытствовал Ваня.
— Какой у нас штат? Ольга Александровна да я… Завхоза нашего, Василия Захаровича, сразу на войну забрали. Еще Марья Александровна у нас, младшая сестра.
— Семейственность разводите, — пошутил Ваня, явно пытаясь разговорить женщину. — За это, обратно, по головке не гладят.
— Такую, как Марья Александровна, поискать надо. А только вряд ли найдете — за всех болельщица.
Женщина умолкла, и над крылечком взлетел легкий синий дымок: там в самом деле хлопотали у самовара, и женщина принялась вздувать жар; размытыми пятнами виднелись на ступеньках ее белые босые ноги.
— А ну, дайте помогу, у меня живей пойдет, — сказал Ваня. Он присел на корточки, и дымок пошел гуще; едва уловимо потянуло приятной смолистой горечью — в самоваре затлели еловые шишки.
— Техника древних веков, — сказал Ваня и закашлялся.
— Спасибо, товарищ военный! Зато и чаек вам первому, — сказала женщина.
— У вас лично кто на войне? — вновь приступил Ваня к расспросам. — Супруг или, возможно, папаша?
— А никого у меня, — сказала она.
— Как так никого? Совсем никого?
— А я безмужняя… — с полным как будто безразличием, точно не о себе, проговорила женщина, — ни девица, ни вдовица, ни молодка, ни разводка.
— Н-да… Бывают в жизни злые шутки… — Кулик, судя по голосу, повеселел.
— Уж точно, что шутки… Припоздала я расписаться, приданое долго готовила… А только надумала, жениха и вовсе не стало, — роняя слово за словом, сказала женщина.
— Наплевать и забыть, — сказал Ваня. — Цыгане как поют: «А тому, кто красив, но с холодной душой — черт с тобой!»
Виктор Константинович слабо, про себя, усмехнулся: Ваня Кулик неуклонно шел к цели.
— Моего сержанта еще в финскую забрали, — сказала женщина. — Приданое я пошила, а на жениха похоронная пришла.
И на крылечке наступило молчание; Ваня поднялся со ступеньки.
— Вот позвольте вас угостить, — услышал Виктор Константинович его голос, — кубик кофе с молоком и с сахаром. Погрызите.
— Спасибо, я потом… Смотрю я теперь на вас, на военных, и думаю: который на очереди, по ком завтра плакать будут? — медленно сказала женщина.
— Это вы правильно думаете, — одобрил Ваня.
— Жалко мне вас всех… до того жалко бывает… — сказала она.
— Это точно! В армии народ все молодой, только жизни попробовал — как не пожалеть!
Тонкое, будто игрушечное посвистывание донеслось с крылечка.