Выглядело так, будто Шацар был особенно опасным преступником, машиной убийства. Его удерживали так, будто он был способен убить всех здесь.
Однако смертоносность Шацара была заключена в Государстве. Здесь, во Дворе, он был лишен всего. Он был лишен даже возможности двигаться, потому что малейшая попытка пошевелиться приносила боль ему и Амти. Она видела, как кровь от малейшего шевеления с новой силой струится вниз, пачкая его безнадежно испорченную рубашку.
И за трибуной судьи, разумеется, Мескете. На голове у нее была покосившаяся корона, которую она и не думала поправлять. Никаких судейских атрибутов вроде мантии, никаких специфических знаков отличия.
Когда Амти вошла, Шацар на нее даже не посмотрел, хотя, она была уверена, почувствовал ее присутствие. Когда Амти мысленно его позвала, он не откликнулся.
В зале суда странно сочетались серьезность: в тишине, которой до краев наполнен был зал, в строгой планировке Дома Правосудия, такой знакомой, ни в чем не нарушенной, и варварский фарс окровавленных крючьев в теле Шацара, жадных взглядов людей, пришедших посмотреть величайшее шоу.
Зал был большой, он вмещал множество Инкарни, кроме того Амти видела камеры, которые наверняка транслировали процесс для всего народа.
Люди здесь сидели самые разные. Кто-то был одет соответственно случаю - дамы в черных, строгих платьях и шляпках с вуалетками, мужчины в строгих костюмах и идеально повязанных галстуках, кто-то наоборот казался картинкой вклеенной в этот зал в безумном бриколаже. Люди с безумными искажениями, чудовищными увечьями, люди, которые носили одежду из человеческой кожи или не носили даже собственной кожи, люди, которые окончательно потеряли человеческий облик, чудовища из-под кроватей. Здесь были все, но господ благородного вида от диких тварей не отделяло ничего, ведь у них одинаково горели глаза. На мраморный пол стекала кровь Шацара, и Амти видела, как какая-то девушка в длинном платье нагнулась, чтобы поправить ремешок на туфельке, скользнула пальцем по крови и попробовала ее на язык.
Она с удовольствием кивнула своему спутнику, будто дегустировала дорогой алкоголь.
Амти нашла среди зрителей Адрамаута. Он сидел в первом ряду, спокойно наблюдая за Шацаром в клетке. Тишина стояла потрясающая, это была тишина перед началом фильма.
Инкарни ждали. Большинство из них выжили несмотря на репрессии в Государстве, лишь немногие были рождены во Дворе. Очень малое количество детей были готовы к тьме с самого рождения, большинство умирало во Дворе, поэтому Государство и оставалось основным местом, откуда Инкарни попадали во Двор несмотря ни на что.
Мескете встала, и все склонили перед ней головы. Все, кроме Шацара, хотя безусловно, этот жест подчинения ожидался и от него.
- Дом Справедливости, - провозгласила Мескете. - Мы собрались здесь для того, чтобы наказать человека, виновного в предательстве собственного народа. Во Дворе нет преступления иного, чем предательство по отношению к собственным братьям и сестрам.
И вправду, никто и никогда не судил во Дворе, к примеру, за убийство или воровство. Однако, с предателями обходились строго. Иными словами, у Шацара не было никаких возможностей, кроме смерти. Его могла казнить Мескете, а могли отдать народу, вот и все, что решалось на этом суде.
Инкарни закричали, захлопали в ладоши, и даже видимость упорядоченности из этого суда исчезла, люди верещали и аплодировали. И тогда Шацар улыбнулся, обнажив розоватые от крови зубы в совершенно кинематографичной улыбке, которая удивительно его красила. У Шацара была прекрасная улыбка, и сейчас он был похож на знаменитого актера, которого приветствуют на сцене.
Амти знала, Шацар улыбается только в одном случае - когда злится. Его обаятельная улыбка была на самом деле оскалом зубов, который он демонстрировал в исключительных случаях.
Однако со стороны зрелище было более, чем ироничным. Его приветствовали овациями, а он улыбался.
Когда восторги в зале утихли, Мескете сказала:
- Шацар, Инкарни Осквернения, Тварь Стазиса, ты отрекаешься от собственного народа?
Вопрос был формальным, ответ на него не имел значения, однако Шацар с убеждением сказал:
- Нет, я никогда не отрекался и не отрекусь от своего народа.