Слышу — сзади кашляет кто-то. Оборачиваюсь — стоит гражданин с палкой и стирает со лба пот. Околышек плисовый, а на околышке след от значка или от кокарды. Аккуратный такой, глядит ласково и будто глумится надо мною.
— Добрый вечер, товарищ Коротков!..
Я слова его пропускаю мимо уха. Он хмыкнул, повел глазами туда, куда я глядел, на завод то есть, и спрашивает:
— Любуетесь?..
И таким голосом спросил — лучше б палкой ударил меня.
— Любуюсь, — говорю, — а что?..
Он хмыкает и кусает меня за сердце:
— Скоро, говорят, завод совсем остановят...
— Не знаю, — говорю, — а зачем его останавливать?
— Да, видите ли, — тянет, — нет смысла держать людей без дела. Не по карману. А какая махина! Сколько людей питалось возле нее...
И вздохнул. Меня жаром так и обдало. Ноги сами понесли прочь. Прибежал я к себе в отдел, созвал своих помощничков, сдал им дела, забежал в партком, занял там велосипед — и айда. Лечу, а завод летит на меня. Небо над корпусами синее, чистое. Не трубы и домны вроде стоят, а какая-то зубчатая горка. Только орлов нехватает. Придержал я велосипед, слушаю. Ну, хоть бы звук какой. Тишина прямо за сердце берет...
IV. ЖЕЛЕЗО В БУРЬЯНЕ
Прошел я проходную будку, сдал сторожу велосипед, глянул на заводской двор, — батюшки мои! Кругом лебеда, бурьян, чертополох. У бывшего ларька потребиловки зреет полоска пшеницы. С краев бурьян палкой сбит, а дальше — выше пояса. К больнице, вдоль забора, картошка посажена, подсолнухи к небу тянутся.
Из бурьяна выглядывают валы, рельсы, колеса. Все травой затянуто и плесневеет. Огляделся я и думаю: «Вот оно как! А я садовые да огородные артели охаживаю, сбиваю ребят коммунную еду варить, навожу чистоту, цветами занялся...»
Механическая мастерская будто в ветошку закутана и хочет заснуть. Работают в ней больше те, кого домишко, огород или коза в поселке держат. Потомственных металлистов раз-два — и обчелся.
Слесари локомотив чинили. Человек двадцать из старого железа водосточные трубы гнули. На хороших самоточках точили всякую дрянь. Стружки везде слоем, как в коровнике солома. Окна выбиты. Ремней местами нет, все в пыли.
Хожу да насвистываю, чтоб не видно было, как у меня в груди кошки коготки вострят.
— Ахово у вас, — говорю слесарям.
— Да что ж поделаешь, — тянут, — время такое...
Главного никто будто и не замечает, — спрашивают о пустяках и все жалуются, жалуются. Совсем стало мне не по себе.
Вышел я из механической, иду к другим цехам. На воротах замки, а в окнах дыры — во-о! И видно, что через них лазали все, кому не лень. Схватился я руками за одну раму, вскочил на подоконник — и в цех. Ух! Идешь, а шаги тах-тах, будто сердце стучит после бега. Везде ржавчина, пыль. На солнцепеке кой-где уже бурьян зеленеет. Из самого железа, из обрезков, из лап станин тянется зелень, все хочет оплести, в самые зубья, в винты забраться. Вверху — фррр: голуби летают. На всем потеки ржавчины. Верстаки бурые, шершавые. Проведешь пальцем — прибитая дождем пыль расступается, как вата...
Страшней всего в котельной, в прокатной и в сталелитейной. Прессы, станы, печи, горны — все окоченело. Ну, хоть бы звук или шорох какой. Заденешь за что-нибудь, даже оторопь возьмет. Из-под ног бурая пыль, стук башмака от стана к стану летит: «У-у-у-у-у...»
В ссылке я был на болотах, где морошка растет. Подойдешь, бывало, к такому болоту, глянешь, — кажется, просто мшистая полянка. А ступишь на нее, под тобою запищит, ступишь еще — загудит: «гу-у-у». Земля будто плачет, что ты потревожил ее. Так и в пустых корпусах. Идешь, а на тебя все зарится и будто спрашивает: «Ну, долго так будет?»
А что ты скажешь тут? От тишины голову ломило. Подошел я к домнам и совсем очумел! Все птичьим пометом побелено. Из самых венцов прутики гнезд торчат, воронье гомозится. Мне даже руки свело. «Ах, ты, — думаю, — парша этакая». Насбирал я гаек, болтов и давай бросать в гнезда. Раз попал, два попал, — воронье закружилось, загалдело. А в заборах дыры, в дыры степь глядит. В степи — балки, хутора, села.
Ветер подул. Вместо дыма, глины, шлаку и горячего чугуна запахло бурьяном, чебрецом и гретой землей. Я этот запах с фронта запомнил. Лежишь, бывало, в цепи, сонный, голодный, а в нос запах земли шибает. Только поддайся ему, забудь, кто ты, зачем ты, нагни голову, засни — и не встанешь! Смерть, могила...
V. С ЧЕРВОТОЧИНОЙ
Оглядел я завод, прикинул в уме, что есть на нем, чего нету, выбрался на улицу, слышу — окликает кто-то. Оборачиваюсь — Гущин. До революции в одной бригаде работали мы с ним. Любому слесарю сорок очков вперед даст! Начитанный, разные вещи изобретал. Обнялись мы, поцеловались.