По окончании испытательного срока Фиму вместе с двумя десятками таких же кандидатов из Южного округа привезли в Москву, в Центр. Там-то он все сразу и понял. И не от чьих-то мудреных речей – не было никаких речей. Но как только ступил на эту территорию, сразу сказал себе: мое.
Закончилось душное детство. Перевернулись песочные часы.
По двору бывшей гостиницы “Дом туриста” – вывеску молчаливые, с интересом поглядывающие за ворота грузчики только что запихали в открытую “Газель” – огибая пестрые прямоугольные клумбы, колонной по два бежали голые по пояс стяжники. Фима невольно остановился, чтобы рассмотреть: то были уже не кандидаты, а настоящие стяжники. У одного, заметил Фима, на шею был наброшен широкий брезентовый ремень. Когда парень обежал клумбу и развернулся к нему лицом, Фима увидел, что на ремне висит толстенный, килограммов на десять, железный крест – грубый, изъеденный ржавчиной. Парень уложил крест поперечиной в сгибы локтей, а сплетенными пальцами уперся в его макушку. Ремень оттягивал побагровевшую шею.
Смешиваясь с потом, ржавчина стекала по животу тонкими бурыми струйками. “Провинившийся”, – догадался Фима. Колонна приблизилась, и они обменялись взглядами. Никогда раньше не натыкался Фима на такой взгляд. Может быть, в кино видел – но кино не в счет. В этом взгляде сплавилось столько всего: решимость выстоять и отчаянье от тяжести испытания, страх позора и сомнение – смогу ли?
– Бочкарев! – рявкнул незнакомый человек из двери ближнего здания. – Кому тормозим? Бегом сюда!
Тот миг, когда Фима бросился к позвавшему его человеку, надолго стал для него самым сладким, самым интимным воспоминанием. Здесь – понял – ему дадут все: цель для жизни и порядок для души.
– Вперед, боец, грудиной на амбразуру!
В вестибюле, куда Фима вошел с человеком в новеньком похрустывающем камуфляже без погон и знаков в петлицах, стоял разноголосый шум. Кандидаты успели уже освоить пространство. Самые шустрые развалились в креслах, кто-то устроился на полу, другие стояли, оглядываясь по сторонам.
– О-о-оп! – на манер строевой команды, раскатисто, крикнул человек в камуфляже.
Замолчали. Смотрели улыбчиво.
– Мебель не ломать. В помещении не курить. Вне помещения тем более не курить.
Начинаем бросать. Сортир – прямо по коридору налево. Мужской. Остальным направо.
Грянул смех. И Фима тоже улыбнулся – но, скорее, этой всеобщей мальчишечьей готовности захохотать от незамысловатой кирзовой шутки. Он собирался уже найти себе местечко на этом птичьем базаре, но увесистый шлепок в спину отправил его к лестнице:
– Ты еще здесь, красота моя? Бегом наверх, Тихомиров заждался.
Тогда Фима впервые встретился с Тихомировым. Тот выглядел совсем не таким приветливым, как на главной странице сайта. Фима вошел в кабинет, доложил, как инструктировали по дороге:
– Кандидат Бочкарев Ефим Степанович.
Тихомиров попружинил ладонью по своему ежику, глянул на Ефима исподлобья.
– Какой была первая печатная книга на Руси?
Только сейчас Фима заметил батюшку в дальнем углу комнаты, возле журнального столика.
– Какой была первая печатная книга на Руси? – повторил священник и, придерживая наперсный крест, наклонился к столу за бутылкой минералки.
Это был простой вопрос. – “Апостол”, – ответил Фима и посмотрел сначала на батюшку, потом на Тихомирова.
– Молодец, – сказал батюшка, наливая в стакан шипучую минералку. – Что-нибудь из “Апостола” прочитать можешь?
Фима открыл было рот, но вдруг осекся. Знал ведь – и вот вылетело!
– Ну, ничего, ничего, выучишь.
Тихомиров откинулся на спинку стула и бросил на стол перед собой покрытый печатным текстом лист: обязуюсь выполнять, соблюдать, не разглашать. Постучал по бумаге пальцем. Фима подошел, расписался там, куда еще раз, для верности, клюнул начальственный палец. Смущение, охватившее его из-за того, что он не вспомнил ничего из “Апостола”, отступило.
– Ну что, философ, проникся?! – донеслось со двора. – Снимай железа, хватит!
Хорошо. Выстоял паренек.
Тихомиров запустил руку в ящик стола, вынул и уложил поверх договора цепочку с армейским жетоном: на одной стороне выгравированное церковнославянским шрифтом “Владычный Стяг”, на другой – личный номер. С этой минуты Фимин личный номер. И пустое колечко, для крестика.
Фима взял жетон, не зная, нужно ли надеть его прямо сейчас или для этого будет какая-то особая церемония.
– Веремеева зови, – сказал Тихомиров.
Фима кивнул и, зажав цепочку с жетоном в руке, вышел за дверь.
Голова быстро тяжелела. Снова зашумели. Отец Михаил встал, строгим взглядом обвел самых шумных.
– Довольно кричать. Не в спортзале. – Он вернулся к окну. – Фима, Прохор Львович подписал приказ о твоем отчислении.
Кажется, кто-то сказал: правильно, и остальных вместе с ним.
За дверью ухала падающая на пол швабра. Упала – чавкнула. Поползла по доскам.
Приказ об отчислении.
Здесь все останется по-прежнему: побудка, пробежка – мохнатый пес Гавка трусит рядом, заливаясь счастливым лаем; короткое напутствие священника перед началом нового дня; завтрак; занятия в спортзале, лекции в классах. Парашютная подготовка – прыжки с “крокодила”. К концу августа обещали настоящие прыжки. Все лето, пока длятся сборы, стяжники, собранные здесь, в бывшем пионерлагере “Казачок”, продолжат укреплять дух и плоть. Уже без него. Его исключат. Почему-то только его одного.
– Садись, Фима.
– Что? – он расслышал лишь свое имя.
– Садись.
Сел.
– Все остальные, кто участвовал в ночной шкоде, пойдут в темную. А пока… Через час будет автобус, поедем разравнивать этот вал вручную. Я с вами поеду.
Глава 2
Над головой, на верхней площадке “крокодила”, вялый ветерок перебирал поводки, собранные в два пучка, по одному на каждом тросе. Поводки терлись друг о дружку, издавая звук, похожий на шепот – угрюмый металлический шепот. Когда, пристегнув поводок карабинами к парашютной амуниции, толкаешь подошвами край площадки и несешься вниз, над головой слышен совсем другой звук – режущий, звенящий.
Что теперь-то?
Фима зашел в тень под навес. От Белого корпуса, где располагались спальни роты “Пересвет”, спортзал и классы, в сторону штаба не спеша двигались стяжники. Первыми шли его товарищи по ночной акции. “Подельники” – назвал их Тихомиров. Снова нежностью окатило сердце: первыми пошли, с прямыми спинами. Эти не скиснут, нет.
Поговорить бы с ними сейчас, полегчало бы. Но отец Михаил велел по лагерю не шататься, а дожидаться его здесь. За опальной четверкой – уже на расстоянии, уже отгородившись несколькими метрами пустоты, – шагали остальные. Одни переговаривались. Другие шли молча, понуро угнув головы. Веремеев возбужденно жестикулировал.
Он теперь поднимется в Стяге, Витя Веремеев. Громче всех выступает. На рукопашке ему нет равных. И Тихомирову он, кажется, нравится. Поставят Веремеева старшим в их роте. Ну, или помощником к Денису Емельянову, вместо Чичибабина. Хоть бы должностям уже названия придумали, а то второй год, и все – “старшие”.
Как теперь? Как же теперь-то?
Стяжники вышли на широкую дорожку, ведущую к штабу. Некоторые, щурясь и прикладывая козырьком ладонь, всматривались в сторону “крокодила”. Отсюда Фима не мог разглядеть их лиц. Злятся на него, наверное. Испугались, что Стяг теперь закроют. Глупыши. Нет, не могут Стяг закрыть, никогда этого не будет: на самом верху задумано. Уладится. А вдруг – вдруг все повернется, как никто и не думал?