Вошли в поселок там, где громоздились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных строительных щитов – готовые стены, с оконными и дверными проемами, с зубчатыми, как у детского конструктора, краями.
– Как здесь живут? Жутко же.
– Жутко, – отозвался Фима. – Пока и не живут.
Надя, через какое-то время:
– Реально жутко. Отошел от дома – вляпался в голое поле. Голое, ничем не прикрытое поле. Жесть!
Потом они какое-то время шли молча. Потом Надя сказала:
– Да уж… окраины Армагеддона… Поэтичное, но довольно дикое место.
– Знаешь, мы вообще-то не про поселок этот, – буркнул Фима. – И даже не про Шанс-Бург.
– Понятно. Он же везде, Армагеддон? В смысле – если внутри его чувствуешь, то он везде, так?
– Везде. “Тот же гравий, – подумал почему-то Ефим. – Тот же, что и в стане нашем. Из одного места завозили”.
Человек с портфелем поднес зажигалку к табличке с номером дома, постоял, отчаянно качаясь, и, улучив момент, бросил себя вперед, дальше по переулку.
– Идем, – сказал Фима. – Только камеру выключи. Светится.
– Мне бы снять все.
– Да снимешь ты, снимешь. Давай дойдем сначала.
Выключила камеру. Забросила не ремешке за спину, для верности защелкой к поясу прицепила.
– Я, Фимочка, уже в суперлидерах.
– Что?
– На сайте я в суперлидерах. Посещаемость рекордная за всю историю сайта. Вот так.
– И что?
– Да ну тебя! Ничего ты не понимаешь. Рекордная за всю историю сайта!
Знаменитостью буду.
Фима передразнил:
– Знаменитостью…
– Стоп! Лучше не комментируй, хорошо?
Они пересекли освещенный перекресток, нырнули в плотную тень переулка. Фонари в Солнечном горели только на центральной улице. Чистый, возможно, только вчера уложенный асфальт. Шли вдоль гладко оштукатуренного забора. Отсюда до площади, не спеша – минут пять. Присмотревшись, Фима разглядел неработающий рекламный экран, высоко заброшенный вышкой в ночное небо – кусок пластыря, наклеенного поверх звезд. Коснулся Надиной руки. Остановились.
– Нам туда, – шепнул он, кивнув на вышку. – Высота пятого примерно этажа. Лезть по такой лестнице, вроде пожарной. Но сначала колючую проволоку обойдем, там накручено. Сможешь?
Надя радостно заулыбалась:
– Если б не была уверена, что окрысишься, я б тебя расцеловала.
Фима поднял удивленно брови.
– Что еще?
– За предстоящий адреналин. А как же! – Адреналин… Эх, Надежда. – Ты что застыл? – спросила шепотом. – Голоса на связь вышли, да?
– Язва ты, Надя. Тебя с моими никак нельзя было сводить.
На высоте оказалось немного прохладно. Пакет с баллончиками оставили возле люка.
Осторожно, чтобы не грохотать железом, Фима прошелся вдоль бортика ограждения до края экрана, осторожно заглянул за него. Перед “Полной чашей” и в самом деле стоял милицейский “уаз”, Надя оказалась права. Глазастая. Фима вернулся к ней.
– Ты права, менты.
– Подождем. Всю ночь не простоят. Хорошо, не засекли. Я везучая. – Облокотившись на поручни, она стала разглядывать Шанс-Бург. – Драгоценный прыщ, – шепнула Надя.
– В каком-то стихотворении я в сети читала… сейчас… “Драгоценный прыщ на теле ночи”… и… та-та-та… нет, дальше не помню. Про что, тоже не помню, выпало. Но подходит, правда? Драгоценный прыщ.
Ефим впервые рассматривал с высоты силуэты Шанс-Бурга. Как ни странно, не испытывал сейчас к нему неприязни. Вот, напомнил себе, строится город азарта. Но нет, не было злости. Как ни странно, он чувствовал сейчас острую жалость к этим огням и камням, неуместно брошенным в степь, под льдинки звезд и стылую луну.
Как же все это обреченно смотрится.
Надя устроила включенную камеру прямо на рифленый пол, между прутьев ограждения.
Достала из кармана джинсов мятую пачку “Вога”, закурила. Фима жадно потянул ноздрями дым.
– Зрелище, скажи?
– Что ж, зрелище, – сухо отозвался Фима.
Придвинувшись вплотную и держа сигарету на отлете в вытянутой руке, Надя мягко толкнула его плечом.
– Чего ты все на измене, Фим? Смотри, ночь какая. Сейчас менты уедут, и мы с тобой этот экран распишем, жестко так распишем, не по-детски. Армагеддон, толстопузые, на выход с вещами!
Быть может, однажды расскажет ей, как впервые ее увидел, девочку Надю. Каждый раз всплывает в памяти, когда встречаются. Они с бабой Настей шли куда-то – это было одно из тех унылых, невыносимо скучных путешествий, которых было так много в его детстве, – то ли в собес, то ли в поликлинику за рецептами.
За него уже требовали платить в транспорте, и потому они шли пешком.
Прокисшие осенние улицы опухли от автомобильного гула, от ругливых гудков на перекрестках. Безрадостно процеживали сквозь себя мальчика с бабушкой, приближая то неприятное место, где мальчику, сидящему на стуле или стоящему возле облезлой стены, предстояло предаться многочасовой тоске – потому что серые лица людей, которые окружат там мальчика, не могут откликнуться в нем ничем иным, кроме тоски, тоски…
Баба Настя, крепко державшая Фиму за руку, пыталась его развлечь, рассказывая какую-то историю про каких-то людей из города с обидным названием Козлов, – он почти не слушал. На очередном переходе они остановились, дожидаясь зеленого светофора, и Фима почувствовал, как напряглась баба Настя, как дрогнула ее ладонь. Фима посмотрел сначала на бабу Настю, потом перевел взгляд на другую сторону улицы, куда она нацелила линзы своих очков. У припаркованной возле мокрого тротуара машины стояла женщина. Поддернув воротник плаща, она наклонилась к открытой задней дверце и помогла выйти девочке, поддерживая ее за локоть, пока та, кряхтя, делала чересчур длинный для нее шаг от машины до тротуара. Женщина закрыла дверцу. Машина крякнула сигнализацией, и они двинулись гуськом вдоль домов: впереди женщина, за ней девочка. Девочка была очень яркая, конфетная. Вязаная шапочка. Шарфик, модно повязанный. Чистенькие ботинки. Фима прекрасно понимал, кто она – на кого еще могла смотреть таким взглядом баба Настя? Женщина с девочкой скрылись из виду, а Фима с интересом рассматривал их машину.
Когда все случилось, Фиме был всего год от роду, и он знал об этом только со слов бабы Насти, которые она твердила, как заученные, когда водила его к маме на могилку: “Взяли машину эту проклятущую… говорила им: не нужно, не нужно, зачем вам хомут этот на шею, долги эти, ребенок у вас… взяли вот, взяли… на радостях прокатиться решили; не волнуйся, мы скоро, по трассе немножко прокатимся… туда ехали – нормально, обратно Танечка за руль села”.
– Кстати, насчет зрелищ, – сказала Надя. – Вот скажи… Только не бычься. Ну, я просто понять хочу. Вот, например, Пасхальную службу по телевизору показывают. А ты с дивана смотришь. То есть – ты же не участвуешь, и для тебя это тоже всего лишь зрелище. Да? Нет?
Фима посмотрел на нее строго.
– Надь, ты сама до этого додумалась?
Собирался возразить ей, что это совсем разные, разные вещи.
– Ну все, все, – Надя замахала руками. – Не будем. Я и вправду ничего в этом не смыслю.
Внизу, совсем близко, хлопнула автомобильная дверь. Послышалось:
– Говорю тебе, табаком откуда-то прет!
Почему-то не услышали, как подъехали менты. С обратной стороны остановились, не видят их пока. Фима схватил Надю за запястья, потянул вниз. Присели на корточки.
Надя аккуратно взяла камеру, выключила.
– Вляпались? – шепнула.
– Молчи.
Внизу раздались шаги.
– Да не чувствую я табака. Ну, из дома какого-нибудь принесло.
– Какого на… дома?! На этой улице вообще не заселено.
– Значит, померещилось.
– Выйди сам, понюхай!
– Колян, это тебе кинологов вызывать нужно – нюхать тут.
– Ну выйди!
– Я немножко плохо! – послышался чей-то третий, с сильным иностранным акцентом, но пьянючий вполне по-здешнему голос. – Я нехорошо!